Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

О нет, мой дух толпе хвалу не запоет!

Толпа всегда низка — всегда высок народ.
Толпа — лишь призрак стен с развалинами рядом,
Лишь цифра мертвая, числа бесплотный атом,
Лишь тень неясная, что нас в ночи страшит.
Толпа спешит, зовет, рыдает и бежит;
На горести ее прольем слезу участья.
Но в час, когда она, слепая, станет властью,
Мы в этот грозный час с бестрепетным лицом
О праве скажем ей на языке мужском.
Теперь, когда она хозяйка, непреклонно
Напомним ей, что есть нетленные законы,
Которые душа читает в небесах.
Толпа свята, но лишь в лохмотьях и цепях.
Угрюм и одинок, не льстец, а прорицатель,
Выходит на борьбу с толпою созерцатель.
Со взором пламенным, в котором гнев блистал,
«Восстаньте!» — к мертвецам Иезекииль взывал;
Сурово Моисей скрижали поднял в тучах;
Был гневен Данте. Дух мыслителей могучих,
Неистов, яростен, глубокой тайны полн,
Как смерч, что башни Фив грядой песчаных волн
Покрыл и поглотил, как океан — обломки, —
Неукротимый дух, сметающий потемки, —
Томится и живет заботою иной,
Чем льстить в полночной мгле, беззвездной и глухой,
Толпе — чудовищу, сидящему в засаде
С проклятой тайною в непостижимом взгляде.
Испуган бурею бунтующий колосс;
И не от ладана у сфинкса вздернут нос.
Лишь правда — фимиам суровый и несладкий,
Которым мы кадим перед толпой-загадкой,
Чья грудь, которая за брюхом не видна,
И гневом праведным и алчностью полна.

О, люди! Свет и тьма! Бездонных душ смятенье!

Порою и толпа способна на горенье,
Но, сирота судеб, она сама собой,
Едва лишь свистнет вихрь, изменит облик свой,
И, пав в навоз клоак с сияющей вершины,
Предстанет Жанна д'Арк в наряде Мессалины.
Когда на рострах Гракх разгневанно встает
Иль Кинегир суда бегущие грызет;
Когда у Фермопил с ордою азиатов
Дерутся Леонид и триста спартиатов;
Когда союзный Швиц, дубину в руки взяв,
Смиряет Габсбургов высокомерный нрав;
Когда, чтоб путь открыть, бросается на пики
Бесстрашный Винкельрид, надменный и великий;
Когда Манин воззвал — и открывает зев
Сонливец бронзовый, венецианский лев;
Когда вступают в бой солдаты Вашингтона;
Когда рычит в горах Пелайо разъяренно;
Когда, разгромленный крестьянином в бою,
Лотрек или Тальбот бежит в страну свою;
Когда восходят, бич монаха-лицемера,
Гарибальдийцы — рать воителей Гомера —
На скалы, что воспел когда-то Феокрит,
И, вольность, твой вулкан, как Этна вновь кипит;
Когда Конвент, страны невозмутимый разум,
Бросает тридцати монархам вызов разом;
Когда, объединясь и ночь с собой неся,
Как океан на мол, идет Европа вся,
Но разлетаются во прах ее угрозы
О вас, живой утес, солдаты Самбры-Мезы, —
Я говорю: «Народ! Привет, народ-герой!»
Когда же, волочась по грязной мостовой,
Целует посох пап бездельник-ладварони;
Когда, не устояв в упорной обороне,
Под тяжестью убийц раздавлены во тьме
Отвага Колиньи и разум Ла-Раме;
Когда над гнусною громадой эшафота
Появится палач и голову Шарлотты
Поднимет, осквернив ударом кулака, —
Я говорю: «Толпа!» И мне она мерзка.
Толпа — количество, толпа — стихия злая
И в слабости своей и в торжестве слепая.
И если этот сброд из рук своих опять
Захочет завтра нам владыку навязать
И душу нам согнуть пощечиной позорной, —
Не думаете ль вы, что мы смолчим покорно?
Всегда священен нам великий форум масс.
Афины, Рим, Париж, мы чтим, конечно, вас, —
Но меньше совести и правды величавой.
Дороже праведник, чем целый мир неправый.
Не может шторм сломить великие сердца.
Толпа безликая, добыча наглеца,
Готова зверствам ты предаться упоенно,
Но, внуки Гемпдена и сыновья Дантона,
Мы говорим, враги всесилья твоего:
«Ни тирании Всех, ни гнета Одного!»
Народ-боец на смерть идет прогресса ради,
А чернь корыстно им барышничает сзади
И, как Исав, берет за старшинство свое
Похлебку ту, что Рим готовит для нее.
Народ Бастилию штурмует, беспощадно
Рассеивает мрак, а чернь глазеет жадно,
Как мучатся Христос, Зенон, иль Аристид,
Иль Бруно, иль Колумб, и плюнуть в них спешит.
Народ избрал себе супругою идею,
И сделал чернь террор наложницей своею.
Незыблем выбор мой: я славлю идеал.
Народ сменить февраль вантозом пожелал,
Он стал республикой, он правит, он решает,
А чернь Тибериев венками украшает.
Я за республику, не нужен цезарь мне.

Квадрига милости не просит у коней.
Закон превыше Всех; пусть буря гневно ропщет —
Его не повалить; над будущностью общей
Ни Одному, ни Всем не властвовать вовек.
Народ — король страны, но каждый человек —
Хозяин сам себе. Таков закон извечный.
Как! Мной повелевать захочет первый встречный?
А если завтра он на выборах слепых
Задумает меня лишить свобод моих?
Ну нет! Над принципом порой толпа глумится,
Но вал уляжется и пена разлетится —
И право над волной поднимется опять.
Кто смел вообразить, что вправе он попрать
Мои права? Что я считать законом буду
Чужие низости иль вздорную причуду?
Что сяду я в тюрьму, раз в одиночке он?
Что в цепи стать звеном я буду принужден,
Коль сделаться толпе угодно кандалами?
Что должен гнуться дуб вослед за камышами?

О, человек толпы! Поговорим о нем —
О жадном буржуа, о мужике тупом.
Он революцию то славой осеняет,
То преступлением кровавым загрязняет;
Но, как на маляра могучая стена,
Взирает на него с презрением она.
Им переполнены Коринф, и Экбатана,
И Рим, и Карфаген; он схож с водой фонтана,
Что в яму сточную сбегает, превратясь
Из влаги девственной в вонючий ил и грязь.
Он после дней борьбы, исполненных величьем,
Умеет потрясти животным безразличьем
Того, кто видел сам его высокий пыл.
Сегодня он Фальстаф, а прежде Брутом был.
Он славу утопить спешит в распутстве пошлом.
Спросите у него, что знает он о прошлом,