Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Я совсем забыл вам сказать, что этот огромный разрушенный замок называется Мышь (die Mause). И вот откуда это название.

В двенадцатом веке здесь было только небольшое селение, за которым всегда следил и который нередко притеснял большой укрепленный замок, расположенный от него на расстоянии полулье; его прозвали Кошка (die Katz), от сокращенного имени его владельца — Катценеленбоген, а когда Куно фон Фалькенштейну досталась в наследство жалкая деревушка Вельмих, он велел снести ее, а на этом месте построил замок больше соседнего, заявив при этом, что теперь «пришла пора Мыши проглотить Кошку».

И он оказался прав. Хотя Мышь теперь и разрушена, она все еще сохраняет вид зловещей и страшной кумушки, словно вышедшей уже в полном вооружении, со своими бедрами из лавы и базальта, из самого чрева этого потухшего вулкана, который, как мне кажется, с гордостью несет ее на себе. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь отважился посмеяться над горой, родившей такую мышь.

Я оставался в разрушенном замке до часа захода солнца, который является одновременно часом призраков и привидений. Мне казалось, дружище, что я снова стал веселым школьником; я бродил и карабкался повсюду, сдвигал большие камни, лакомился спелой ежевикой, вовсю старался раздразнить сверхъестественных обитателей здешних мест, чтобы заставить их покинуть свое убежище; и так как, бродя наугад, я топтал заросли трав, я чувствовал, как поднимается от земли какой-то слабый аромат, — это был тот особый терпкий аромат живущих на развалинах растений, который я так любил в детстве.

Тем временем солнце скрылось за горой, и я уже хотел последовать его примеру, когда почти у самых моих ног вдруг что-то зашевелилось. Я нагнулся. Большая ящерица необыкновенной формы, около девяти дюймов длины, с толстым брюшком, коротким хвостом, с головой плоской и треугольной, как у змеи, черная как чернила, пересеченная от головы до хвоста двумя золотисто-желтыми полосками, передвигала свои четыре черные лапки с выступающими локотками по влажной траве и медленно ползла к низкой трещине в старой стене. Это был таинственный и одинокий обитатель этих развалин, животное-дух, существо одновременно и реальное и фантастическое — саламандра; возвращаясь в свою норку, она кротко смотрела на меня.

…Вам известно мое пристрастие — всякий раз, как только мне представляется возможность продолжить свой путь пешком, иначе говоря — превратить путешествие в прогулку, я спешу воспользоваться этим случаем.

Может ли быть что-нибудь пленительней такого способа путешествовать? Пешком! Вы ни от кого не зависите, вы свободны, жизнерадостны, вы весь безраздельно принадлежите впечатлениям пути; все привлекает ваше внимание — ферма, где вы остановились позавтракать, дерево, под сенью которого сели отдохнуть, церковь, куда забрели, чтобы предаться размышлениям.

Вы идете, потом останавливаетесь, снова идете — ничто не может помешать вам, ничто не в силах удержать. Вы идете все вперед и — мечтаете. Ходьба словно убаюкивает ваши мечты, мечты заставляют забыть об усталости; красота мест, мимо которых вы проходите, делает неприметным долгий путь. Вы уже не путешественник, вы просто бродяга. На каждом шагу вам приходят в голову все новые и новые мысли — кажется, будто пчелы роятся и жужжат в вашем мозгу. Сколько раз, сидя на обочине дороги, подле журчащего родника, который вместе со струйкой воды источает и жизнь, и радость, и прохладу, под тенью какого-нибудь вяза, в ветвях которого щебечут птицы, неподалеку от поля, откуда доносятся голоса жниц, освеженный, безмятежно счастливый, полный тысяч ленивых и сладостных мыслей, — смотрел я, как, блестя на солнце, с грохотом проносится мимо меня почтовая карета в вихре пыли, и чувствовал сострадание к незнакомым мне путешественникам, таким ленивым, неповоротливым, скучающим и сонным, — этим черепахам, влекомым молнией. О! Как бросились бы они прочь из этой тюрьмы, откуда гармония пейзажа кажется только шумом, солнце — только зноем, дорога — только пылью, как бросились бы прочь без оглядки все эти достойные жалости пассажиры (ведь есть же среди них люди с умом и сердцем), если бы они только знали, какие цветы находит в лесной чаще, какие жемчужины подбирает среди дорожных камней, каких красавиц встречает среди поселянок беззаботное, щедрое, крылатое воображение человека, путешествующего пешком. Musa pedestris. [111]

А потом, ведь пешеходу обычно везет. У него не только рождаются мысли, с ним случаются и приключения; а я очень люблю приключения, которые бывают со мной. Если сочинить приключение — значит доставить удовольствие ближнему своему, то пережить его — значит доставить удовольствие самому себе.

Помню, лет семь-восемь тому назад я как-то отправился в Клей, деревушку, расположенную в нескольких лье от Парижа; не могу уже точно припомнить, что именно мне там понадобилось, — от этого путешествия у меня сохранилось лишь несколько строк в моей записной книжке; я переписываю их здесь, поскольку они являются, так сказать, составной частью того приключения, о котором я собираюсь вам рассказать. Вот они:

«В этой деревне как бы три этажа: на первом — канал, на втором — кладбище, на третьем — несколько домиков, — вот и весь Клей. Кладбище расположено на насыпи и нависло над каналом, как балкон. Отсюда души похороненных крестьян вполне могут слушать серенады, если только их поют на почтовом пароходике, который тянется от Парижа до Мо целых четыре часа; так что в этих краях не столько хоронят в земле, сколько присыпают ею. Впрочем, не все ли равно…»

Оттуда я возвращался в Париж пешком; вышел я довольно рано; время приближалось уже к полудню, когда чудесные деревья леса Бонди стали так настойчиво звать меня под свою сень, что, дойдя до одного из крутых поворотов дороги, я уже не мог противиться искушению и сел отдохнуть на склоне, поросшем травой; прислонясь к какому-то дубу и свесив ноги над рвом, я принялся записывать в своей зеленой книжечке все то, что вы только что прочли.

Как раз в ту самую минуту, как я дописывал четвертую строку, — видите, она отделена от пятой довольно большим интервалом? — я случайно поднял глаза и вдруг увидел прямо перед собой, по ту сторону рва, у края дороги, всего в нескольких шагах от того места, где я сидел, медведя, который пристально смотрел на меня. Среди бела дня, наяву не видят страшных снов; не мог же мне почудиться медведь в каком-нибудь валуне или нелепо изогнутом стволе дерева; lo que puede un sastre [112]кажется огромным ночью; но в полдень, при ярком майском солнце нельзя стать жертвой галлюцинации. Да, в самом деле это был медведь, живой, настоящий медведь и притом препротивный. Он важно восседал на собственном заду, выставив мне на обозрение покрытые пылью подошвы задних лап, и я ясно видел каждый его коготь. Передние лапы он разнеженно сложил на брюхе. Пасть его была слегка раскрыта, одно оборванное и окровавленное ухо полуопущено; наполовину разорванная нижняя губа обнажала вылезающие из десен клыки; один глаз был выбит, другим он пристально глядел прямо на меня.