Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Величайшее из этих начинаний — демократическое государство, Соединенные Штаты, расцветшие в прошлом веке с помощью Франции. Франция, божественная испытательница прогресса, основала республику в Америке еще прежде, чем создала ее в Европе. Et vidit quod esset bonum. [175]Франция дала Вашингтону помощника — Лафайета, а затем вернулась к себе, чтобы дать Вольтеру, растерявшемуся в своей могиле, грозного продолжателя — Дантона. Перед лицом чудовищного прошлого, которое метало молнии, распространяло миазмы, нагоняло всяческую тьму, выпускало когти, перед лицом этого прошлого, ужасного и грозного, у прогресса, вынужденного бороться тем же оружием, вдруг появилось сто рук, сто голов, сто огненных языков; он испустил стоголосый рев. Благо стало гидрой. Это и называется революцией.

Ничто не может быть царственней.

Революция завершила один век и открыла другой.

Сдвиг в умах подготовляет переворот в бытии; это восемнадцатый век.

Совершившаяся политическая революция ищет затем своего выражения, и происходит революция литературная и социальная. Это девятнадцатый век. Романтизм и социализм — одно и то же явление; об этом говорили с враждебностью, но справедливо. Часто ненависть, намереваясь оскорбить, утверждает и укрепляет.

Кстати, заметим следующее: как все боевые слова, слово «романтизм» имеет то преимущество, что оно может сразу обобщить целую группу идей; оно рвется вперед, и это хорошо в борьбе; но, как мы думаем, его воинствующий характер влечет за собой тот недостаток, что оно как будто ограничивает представляемое им движение самим фактом борьбы; на самом же деле это движение — факт ума, факт цивилизации, факт духовной жизни; вот почему пишущий эти строки никогда не употреблял слое «романтизм» или «романтический». Их не найти ни на одной странице критических статей, когда-либо им написанных. И если сегодня он отходит от этой осторожности, диктуемой требованиями полемики, то только для быстроты и со всяческими оговорками. То же замечание следует сделать и относительно слова «социализм», которое может быть истолковано столь различным образом.

Тройное движение девятнадцатого века — литературное, философское и социальное, — движение единое, — есть не что иное, как течение революции в области идей. После того как оно увлекло за собой факты, это всеобъемлющее течение продолжается в умах.

Выражение «Девяносто третий год в литературе», так часто повторявшееся в 1830 году и направленное против современной литературы, не было оскорблением в той степени, в какой оно хотело им быть. Конечно, было также неправильно употреблять его для характеристики всего литературного движения, как несправедливо употреблять его для оценки всей политической революции; ведь содержание этих двух явлений не ограничивается Девяносто третьим годом. Но выражение «Девяносто третий год в литературе» было относительно точно в том смысле, что, пытаясь обесчестить литературное движение, присущее нашей эпохе, оно хоть и неясно, но верно указывало на его истоки. Здесь, как всегда, проницательность ненависти была слепа. Все попытки покрыть грязью чело истины приводят только к блеску, свету и сиянию…

Революция, критический поворот в жизни человечества, длится несколько лет. Каждый год образует период, представляет одну из сторон или завершает какую-нибудь часть этого явления. Девяносто третий год, год трагический, один из таких годов-титанов. Иногда благие вести исходят из бронзовых уст. Девяносто третий год и есть эти уста.

Слушайте, как они вещают великую весть. Склонитесь, пораженные и умиленные. В первый раз бог сам сказал слова fiat liex, [176]во второй раз он заставил сказать эти слова.

Кого же?

Девяносто третий год.

Итак, мы, живущие в девятнадцатом веке, давайте считать за честь эти оскорбительные слова: «вы — люди Девяносто третьего года».

Более того: не меньше, чем к Девяносто третьему году, принадлежим мы и к Восемьдесят девятому. Революция, вся революция в целом — вот источник литературы девятнадцатого века.

А затем можете осуждать эту литературу или прославлять ее, ненавидеть или любить, бранить или приветствовать — это зависит от того, какое количество будущего несете вы в себе; что за дело этой литературе до вашей враждебности и ярости; она — логический вывод из великого хаотического и созидательного события, пережитого нашими отцами и ставшего новой исходной точкой движения мира. Кто против этого события, тот против нее, кто за это событие, тот на ее стороне. Ее значение равно значению этого события. На этот счет реакционные писатели не ошибаются, чутье католиков и роялистов никогда их не обманывает; они всегда распознают революцию, явную или скрытую, эти эрудиты прошлого отпускают современной литературе почетное для нее количество диатриб, их отвращение к ней доходит до конвульсий; один из их журналистов — кажется, он епископ — произносит слово «поэт» таким же тоном, как и слово «сентябрист»; другой, не достигший еще ранга епископа, но такой же злобный, пишет: «Во всей этой литературе я чувствую Марата и Робеспьера». Второй из этих писателей несколько ошибается. В «этой литературе» чувствуется скорее Дантон, чем Марат.

Но самый факт подмечен верно. В этой литературе присутствует демократия.

Революция выковала фанфару; девятнадцатый век трубит в нее.

О! Это утверждение нам нравится, и, право, оно не пугает нас; признаемся в своей славе: мы — революционеры. Мыслители нашего времени — поэты, писатели, историки, ораторы, философы — все, все, все ведут свое начало от французской революции. Они порождены ею и только ею. Восемьдесят девятый год разрушил Бастилию, Девяносто третий год развенчал Лувр. Восемьдесят девятый год дал нам Освобождение, Девяносто третий год — Победу. Восемьдесят девятый и Девяносто третий годы, — люди девятнадцатого века порождены ими. Вот их отец и мать. Не ищите для них другой преемственности, другого начала, другого вдохновения. Они — демократы идеи, наследники демократов действия. Они — освободители. Идея Свободы склонялась над их колыбелью. Все они вскормлены этой великой грудью, питались ее молоком, у всех них в костях ее мозг, в воле ее сила, в разуме ее возмущение, в мыслях ее пламя.

Даже те из них (а есть и такие), которые родились аристократами в семьях, принадлежавших прошлому, и явились в мир своего рода отщепенцами, даже те, кто волей судьбы с раннего детства был воспитан в духе тупого противоречия прогрессу и в своих речах, обращенных к веку, начал с какого-то роялистского лепета, даже и они, уже с тех пор, с самых юных лет, — они не станут опровергать меня, — ощущали в себе божественное чудовище. В них клокотало это гигантское событие. В глубине их сознания возникали таинственные идеи; они в смятении прислушивались к тому, как в их душе расшатываются ложные убеждения, как дрожит, трепещет и понемногу дает трещины темная поверхность монархизма, католицизма, аристократических предрассудков. И однажды, вдруг, неожиданно, в них завершилось набухание истины, они раскрылись, подобно почке, разверстые светом, который не упал на них, но — и это еще более прекрасное чудо — брызнул из них, потрясенных, и озарил их, охватив пламенем. И, сами того не зная, они стали кратерами.