Дмитрий Быков - Думание мира

Было о чем мечтать. Эротику удавалось прозревать в самых неожиданных местах ― в производственной прозе, например. До сих пор помню какой-то невыносимый производственный роман, в котором девушка держала некое приспособление, а юноша в него вставлял. Он вставлял другое, стержнеобразное приспособление. В конце концов у них все получилось. Это было описано с пылом, жаром и в конце концов увенчалось венцом. И, честное слово, это было симпатичнее сегодняшних описаний, совершенно производственных по своей сути.

Вот уже который год я пытаюсь понять, почему русская эротика немыслима, невозможна, почему единичные удачные образцы, вроде, скажем, аксеновского «Острова Крым», оказались неповторимы. Можно вспомнить, конечно, Набокова с его знаменитым «Я должен ступать осторожно», где вся глава о гибельном очаровании нимфеток описана без единого собственно эротического образа ― сплошные тонко подобранные эвфемизмы. Можно, наконец, лишний раз перечитать Бунина с его толстовским бесстыдством и собственно бунинским, незаемным ужасом перед бесследным и поминутным исчезновением всего на свете, «поглощением себя в ничто». Но кроме-то? В любом мало-мальски приличном (и даже неприличном) американском романе найдется любовный эпизод, который можно перечитывать без стыда, но у нас?!

Все эти тексты условно разбиваются на три группы: 1) мейнстрим, то есть производственная, дамская и иная общедоступная литература, в которой эротика выступает ненавязчивым гарниром; 2) артхаус, то есть эстетские романы, рассчитанные не на чтение, а на премирование; и 3) собственно эротическая проза, имеющая целью либо возбуждение читателя, либо позиционирование автора в качестве сексуального монстра. Исследуем же, по-сократовски говоря.

«Молодая женщина демонстративно наклонилась к столику за канапе с икрой.

„Да она без лифчика!“ ― вновь возбудился он.

Даниил не успел даже опешить, как она схватила его руку и с силой каменотеса прижала ее к обнаженной груди.

― У тебя такие ладони… тогда что сказать о другом.

Могучий организм Демидова весь напрягся. Он буквально сгреб в охапку молодую женщину и, толкнув ногой боковую дверь, внес ее в спальню и опустил на кровать. Засияло обнаженное тело, поскольку под платьем у Лидочки не было ничего! То, что увидел Демидов, превзошло все его сексуальные ожидания».

Сами понимаете, крупный уральский промышленник Демидов не может удовлетворяться телесной близостью с Лидочкой. Ему нужна еще и духовная ― с Катенькой. Найдите десять отличий.

«Приподнявшись на цыпочках, она медленно стала стягивать с себя ночную рубашку. Катенька сама не понимала до конца, зачем и почему она это делает. Сначала из-под ажурного подола выглянули ее коленки. Даниилу немедленно захотелось их чмокнуть. Каждую! Движения молодой женщины стали более торопливыми, выдавая в ней зреющее желание. Потом медленно из-под рубашки выплыла точеная шея… И вот уже вновь появилось розовое от возбуждения лицо со слегка раскосыми улыбающимися глазами.

Он, как мальчишка, выпрыгнул из постели и сгреб женщину в охапку с такой неистовой силой, что сразу же возненавидел себя за неловкость и грубость. А вдруг раздавлю?!

(…) По звукам, доносившимся из ванной, он понял, что его возлюбленная приводит себя в порядок».

Цитируемый футурологический бестселлер «Укрепрайон Рублевка» принадлежит перу профессионального журналиста Краснянского и не менее профессионального олигарха Смоленского. Но поскольку большинство нынешних поставщиков чтива писателями не родились, а подвизались до того либо в журналистике, либо в шоу-бизнесе, приведенный образец вполне типичен. Эта стилистика являет собою помесь пододеяльно прочитанных новелл Серебряного века («точеная шея», «точеные колени», «точеный нос») с подростковыми же представлениями о лихости, ухарстве и удали. Герой обязательно сгребает в охапку, раздавливает, вбивает, вминает, вдалбливает, пронзает, пригвождает, подчас ломает кровать. Молодая женщина не успевает приводить себя в порядок.

По этим эротическим эпизодам несложно представить, как описываемые олигархи пронзали, подминали и сгребали в охапку обанкроченные ими же сибирские предприятия. Таков стереотип их финансово-эротического поведения в романах Ю. Латыниной или сагах А. Бушкова. Разумеется, к эротике и сексу все это не имеет никакого отношения. Куда органичнее смотрелся бы эпизод, в котором какой-нибудь Краснооктябрьский никелевый комбинат постепенно проступал из тумана всеми своими соблазнительными изгибами и формами, после чего молодой медвежковатый владелец обрушивался бы на него всей своей тяжестью и хватал госсобственность в охапку с такой неистовой силой, что уволенный пролетариат брызнул во все стороны. Описания секса в производственном мейнстриме больше всего напоминают рейдерское слияние с последующим поглощением.

И ведь нельзя сказать, чтобы владелец не любил свой комбинат. Он его любит, но после такой любви от комбината мало что остается. Катеньки, это и вас касается.

«И как он, Максим, стал раздеваться в полутьме, чтобы остаться перед ней обнаженным, и как она смотрела на его наготу, на его меч, которым он будет ее казнить, казнить, казнить, и луна была желтой, и это была огромная желтая луна…»

«Не дав мне опомниться, она срывает с себя рубашку и накрывает поцелуем мой жалобный вздох. Нащупав ладонями грудь, на мгновение я вижу глаза, в которых чуть ли не с отвращением распознаю свирепую злобу желания. Она распаляет его, простирая проворное тело вдоль моей распятой безвольем души, и рвет ее, словно старый пергамент, в клочки, терзая меня нестерпимою мукой звериного, слишком звериного наслаждения. Мы погружаемся в бешенство ― двое дюжих животных в охоте за первой добычею мира, даровавшей ему направление, ― в безумство и великолепие греха. Я в ярости. Меня обуревает желание загнать ее насмерть, как строптивую, позабывшую кнут кобылицу. Наваждение мстить, увечить, кромсать. Я глубже вонзаю охотничий рог в ее ненасытную рану…»

Алану Черчесову, автору второго приведенного отрывка, никто в детстве не объяснил, что охотничий рог ― это такая вещь для звукоизвлечения. Вонзать охотничий рог в рану не станет и самый садический охотник, если только он не носорог. Впрочем, авторский текст в этом романе изобилует еще и не такими перлами, и не в перлах дело: важна тенденция. Прямо по Михаилу Успенскому: «Эрос-то на гусельках, танатос-то в бубны…» Все эти люди давно не любят друг друга ― и собственно, никогда не любили; актуализируется и акцентируется исключительно «поединок роковой», «угрюмый, тусклый огнь желанья». Конечно, в интеллектуалах не так развит инстинкт доминирования, как в олигархах: доминилка, так сказать, не выросла. Они ограничиваются изощренным мучительством, расковыриванием ран, кусьбой. Они не любят друг друга ― они ведь интеллектуалы. Интеллектуал обязан любить себя, Дерриду, иногда еще немного Андрея Немзера.