Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Я сам, студент-естественник, работающий в химической лаборатории и прошедший сквозь анатомический театр, — был таков: Оствальд и « Основы химии » Менделеева 391 — в одной руке; « Апокалипсис » — в другой; если бы « Основы химии » и литература по дарвинизму не были бы моим чтением, я не позволил бы себе писать в таком откровенно религиозно-символическом тоне, в каком, например, написались статьи « Священные цвета » и « Апокалипсис в русской поэзии ».

Возвращаюсь к детским годам.

Затаив в себе свой, третий мир, назидающий меня игре в символы, я все, что ни узнавал от взрослых, а также из книг, проводил через свою душу: во все это выигрывался; мои игры в период 8–9 лет: я был Гераклом, «Кожаным Чулком» Купера, Фингалом и… инженером, заведующим системой плотин в Голландии, Скобелевым, немного позднее Юлием Цезарем, деятелем в римском сенате (мой посещения классов гимназии приурочивались к посещению мною сената); все, что я узнавал, я пропускал сквозь себя, игрой вживаясь в узнанное; и — подглядывая сквозь игру всерьез то, что превышало мой возраст; с 9 лет многообразия моих героических игр (я — и Скобелев, и — Суворов, и — гроза ирокезов и т. д.) выдвинули проблему их сочетания в единую игру, где бы отдельные людификации («я в ролях») образовали бы круг вокруг моего индивидуума; пришлось мне сложить легенду о некоем « он », совмещающем в себе все, что есть; и « ему » (т. е. себе самому) я перекладывал все прочитанные мифы и события моей обыденной жизни: в проявлении « его » жизни; « он » пух на мифах, разрастался в годах; игра моя стала к 12летнему возрасту игрой перманентной, игрой в неинтересную жизнь « воспитанника Бугаева »; игра в « играх » сложнела и разрасталась; след ее потерялся для меня лишь в университетских годах, когда « миф » моей жизни и жизнь мне открытого второго « я » как-то серьезно слились; едва погасли следы « его » за моими плечами, как впереди, перед глазами, уже стоял « писатель », скоро ставший « Андреем Белым »; « Андрей Белый » был своеобразным синтезом личных вариаций Бориса Николаевича в эпоху университета, как « он » был интереснейшим синтезом вариаций « Бореньки » и « гимназиста ».

Скажу лишь, что для своих, для особых целей мной вырезываемых кукол я с сожалением сжег в… 7 классе гимназии, когда уже не на шутку врезался в чтение философий и писал стихи; « он » был прохождением « символизма » в школе первой ступени; « Андрей Белый » появился на пороге школы «второй ступени».

Четырехлетний Боренька вживался в суждение символическое « нечто багровое »; « Андрей Белый », вынашиваемый соловьевской квартирою, упражнялся с С. М. Соловьевым в гносисе символического суждения: « нечто… белое… » Оттого-то ему и выбрали псевдоним « Белый »; формы упражнений были различны: детская игра, теософский гносис цветного восприятия; суть же под формами была — та же ; и даже тема перемены интереса в гносисе от красного к белому связалась с особым впечатлением от библейского текста: «Если дела ваши как багряное , как снег убелю» 392 .

Отсюда диалектика моей юношеской световой теории (от красного к белому ), высказанная символически в семи этапах семицветья статьи «Священные цвета». Здесь попытка фиксировать семь моих юношеских мироощущений; одно пережито в четырехлетнем возрасте; другое в возрасте 19 лет.

Все « это » выветвилось наружу, в культуру литературы, — из детской игры: я пришел в символизм со своим « символизмом »; литературную школу я измеривал и взвешивал по-своему .

С четырех до семнадцати лет я рос эсотериком; мой символизм — утаиваемое от других; долгое время сфера утаимого была сферой утаиваемого поневоле, ибо ни одно из слов моего словаря не нарекало его никак; « игры » мои кое в чем приоткрыл я кормилице, Афимье Ивановне Лавровой, когда мне было 14 лет; кое-что она понимала ; и мы играли вместе; уже с детства мне стало ясно, что « это », во мне живущее, — особая культура души, предполагающая особый орган, и что имеющие этот орган — и утонченные и простые люди; утонченных я встретил позднее лишь; первая простая душа , со-символистка, — кормилица, человек весьма ограниченный в «светской» культуре; и даже — безграмотный.

Подрастая, я стал прибирать к « этому » некоторые элементы культуры, извне западавшие в мир немых жестов моих; пяти-шестилетний я знал, что « это » преформируется и членится во мне под влиянием музыки (Шопен, Шуман, Бетховен), чтения немецких стихов (Уланд, Гейне и Гете), сказок и разговоров с горничной Аннушкой об « Откровении » Иоанна (последняя передавала мне ряд старообрядческих легенд).

В стороне от этого шла моя « цивилизация », т. е. забрание материала, подаваемого мне взрослыми в виде узнаваний, что земля — шар, а гром — скопление электричества; тут начинался быт профессорской квартиры с ее правилами поведения, обязательным показом таких-то чувств и прятанием других; сведения из «цивилизации» я жадно схватывал, а быт ее воспринимался неудобоваримою пищею, чем-то вроде обязательного жевания углей; и я отхрустывал ровно настолько углем, чтобы не показалось странным мое мычание; отхрустывание — Боренька, строящий словами свой социальный мост к детям и взрослым.

Я рос одиноким; детей не знал; оттого и не умел с ними обращаться; они — дразнили меня.

Несколько раз ворвались из пресного внешнего мира ярчайшие переживанья: подслушанное чтение вслух « Призраков » Тургенева 393 , отрывков из « Демона » и « Клары Милич » 394 .

Но все же — мало свежего материала, потребного мне для культуры « этого » во мне, поступало из внешнего мира; пустыня вокруг меня разрасталась: домашними неприятностями, страхом перед чем-то, что стрясется в нашей семье, скукою преподавательниц, ощущением полной бездарности при попытке отличить существительное от прилагательного, неумением понять, что есть нумерация; и после — Сахарою классов с неизменной невнятицей определений разницы « генетивуса объективуса » от « генетивуса субъективуса », по Элленду-Зейферту 395 .

Становилось ясно, что я, дразнимый детьми, считаемый дурачком чужими взрослыми и сжатый узами нашей квартиры с ощущением полной своей бездарности в ней — долго не проживу эдаким способом ; случится нечто непоправимое, разорвется личина-личность, выступит из Бореньки « это », и все в ужасе ахнут, потому что « это » покажется им либо преступностью, либо безумием; чтобы отсрочить миг, я стал пристраиваться к « цивилизации »; в этом пристройстве сложилась и первая моя стилизация, сошедшая преудачно: я стал первым учеником; оказывается, это — легко; меня все хвалили; и я очень гордился успехами не по существу, а потому что стилизация мне удалась; я, бездарный в науке, оказался мальчиком с пониманием, чуть ли не с талантом; два года я тешился удачей; с третьего класса она надоела мне, с четвертого — перестал учиться бессмыслицам (Элленду-Зейферту, хронике исторических дат и греческим исключениям), но катил мимикри прилежного воспитанника перед собою, как колесо, до… седьмого класса; после же переменил стиль « прилежного » на « оригинала-декадента »; странно; большинство из учителей считалось с моими обоими стилями: уважали « прилежного » в неприлежном и робели, опасливо озираясь на… « декадента» ( их так было мало еще).