Анатолий Луначарский - Том 7. Эстетика, литературная критика

Таким образом, интернационализм, понимаемый коммунистически, по-ленински, есть сила, которая приводит к чрезвычайно резкому очертанию национальных физиономий, в художественно-бытовом отношении в том числе, а вместе с тем и к чрезвычайному объединению всех этих отдельных нот общекультурного концерта в единую симфонию. Это, конечно, самое желательное, что можно только себе представить, идеал человека, хотя бы и ничего общего с коммунизмом не имеющего, но интересующегося яркостью жизненных проявлений человеческого гения.

Маркс когда-то сказал, что степень достоинства какого-нибудь общества, критерий его абсолютных или объективных достижений сводится к тому, насколько данное общество позволяет развернуть все заложенные в человеке возможности. Если мы скажем это не о человеке, а о человечестве, то нам будет ясно, что именно такого рода интернационализм дает возможность наилучшим образом развиться всем заложенным в человечестве возможностям наиболее пестро, наиболее ярко и вместе с тем наиболее едино.

Этим интернационалистским принципом как раз и достигается величайшее единство при величайшем разнообразии, то есть основной принцип красоты. Я сейчас не говорю о том, как же осуществляется, разрешается при этом вопрос об индивидуумах и общественности, — это не касается нашей сегодняшней темы.

Вот это и есть та частная задача, которая поставлена перед собою ГАХН при создании нового Отдела по изучению искусства национальностей СССР. В нашей стране, где политическое и юридическое братство народов осуществлено, мы должны показать пример того, как это братство отражается на художественно-культурной жизни всего нашего целого и каждой народности в отдельности.

К этому я прибавлю еще одно чрезвычайно важное соображение. Пролетариат как класс будет создавать свою пролетарскую культуру. Откуда же он будет черпать элемента для своего художественного строительства? Пролетариат, как известно, не отличается особенными чертами яркого проявления своей национальности. Он захватывается больше, чем кто-нибудь другой, фабрично-заводским стандартизованным бытом и в самых различных странах наиболее похож друг на друга, потому что условия промышленности и быт, ею достигаемый, приблизительно одинаковы. Именно этот рост крупной промышленности и есть та основная сила, которая приводит к нивелировке. Итак, откуда же пролетариат будет черпать для своей художественной культуры, по-видимому чрезвычайно интернациональной (потому-то пролетарии всех стран особенно легко соединяются между собою), элементы творчества?

Прежде всего я думаю, что пролетариат, который близок нам, которому мы служим и с которым мы слились, будет черпать элементы для своего культурного творчества, в особенности для художественно-бытового творчества, из своих собственных классовых недр, из своей социальной психологии, а она чрезвычайно высока и чрезвычайно глубока.

Во-первых, это — класс-производитель, из недр которого непосредственно должны вырасти величайшие технические и научные завоевания. Во-вторых, это класс наиболее коллективный из всех, какие только вырастали на земле; это класс наиболее слиянный, в котором растворяются массовые организации. В-третьих, по мере того как этот класс будет стремиться стать другим классом — классом для себя, — он станет не просто биологическим явлением, а явится именно организацией пролетариата. По мере того как этот класс будет расти, его культура будет принимать в себя элементы социальной сознательности и будет проникаться, так сказать, панпсихическими интересами не стадного порядка, а порядка четкой культурной организации.

Затем, пролетариат несет за собой новые моральные устои, начала свободы, равенства и братства — понятия, никак не разрешенные буржуазией. Наконец, это класс-борец, это класс-психолог, который вознес себя до высоких пределов сознания — собственной борьбой, величайшим напряжением и навыком безбоязненной борьбы против врага. Пролетариат имеет и еще целый ряд о собенностей, которые дадут, должны дать совершенно новые внутренние ценности, когда искусство пролетариата развернется.

Поэтому мы можем думать, что пролетариат в своем творчестве — в живописи, в музыке, в танце — в течение долгого времени должен будет бороться с обмельчанием, с однообразием фабричной жизни, с оторванностью быта от главного источника всего красивого и близкого природе. Несомненно, что сначала у пролетариата будет ощущаться отсутствие эстетической сочности, его искусство легко может приобретать характер слишком дидактический (а это будет чрезвычайно вредить самому гению пролетариата как силе, которая должна помогать перерабатывать в своей душе самые высокие элементы творчества других, погибающих классов).

Говорят, что это — новая ступень, что пролетариат вступает в полосу урбанизма, что машина поэтична, что завод — это самое могучее, что можно видеть на земле, что всякая сказка лишь мираж по сравнению с той поэтической обстановкой, в которой наука осуществляет любой новый завод. Я нисколько не отрицаю, что пролетариат может из урбанизма, из стихии производственной жизни и переживаний завода почерпать оригинальные и любопытные краски. Но все-таки надо сказать, что только буржуазия может урбанизмом ограничиться всецело; только футуризм и лефы, представляющие собой авангард урбанизма, этот крик левого урбанизма евро-американской городской культуры, могут целиком окунуться в эту стихию.

Иногда мы слышим со стороны людей неограниченного восторга перед поэзией производства зов к власти машины.

Я придаю громадное значение могуществу машины, но все-таки должен сказать, что это могущество — проклятие буржуазной культуры, как раз то, против чего нас звали бороться. Мы не для того вышли на свет, чтобы окончательно сделать хозяйкой жизни машину, как это предполагает, например, Гастев, который эту мысль проводит чрезвычайно целостно во всей своей общественно-политической литературе 4 . Мы пришли, чтобы освободить человека из-под власти машины, наша цель — так облегчить труд человека, так ограничить машинное производство, чтобы свободный человек высвободил и очень большое количество времени из машинного производства и стал бы действительно хозяином машины. Как говорил когда-то Гобсон, — мы сумеем обосновать наши машины в подвальном этаже и превратить экономику в нечто механически усвоенное и уже не являющееся проблемой нашего сознания, верхние же этажи мы заполним сознательной, творческой жизнью 5 . Не может быть, чтобы мы свои песни и танцы строили только около машины; пусть ритм машин и явится некоторым элементом в нашей культуре (потому что машина есть очень важное явление), но машина не может быть центром нашего искусства.