Капитолина Кокшенева - Русская критика

Книга Валентина Распутина, изданная в «Вагриусе», кажется, все же стала только поводом для высказывания рецензентом Кирилловым своих страшно «смелых», «крамольных» мыслей, а вернее одной коротенькой мыслишки: мы, мол, ошиблись, вознеся «априори…. Его образ на ту художественную и духовную высоту, которая в принципе должна принадлежать другому художнику — или не принадлежать никому».

Впрочем, у рецензента есть определенная логика и определенные предпосылки, приведшие его к призыву отказать Валентину Распутину в его вершинном месте в современной литературе. Во-первых, г-н Кириллов требует от русской культуры «оппозиционности», опасаясь, что она, не имея уже «подавляющих позиций», будет вовлечена в своем ничтожном проценте в игру по их (либерального большинства) правилам. Распутин и стал первой «жертвой» этого вовлечения, июо… Далее Кириллов указывает на все те «слабые места», что привели Валентина Распутина к «печальному итогу»:

— лучшие произведения Распутина навсегда остались в 60-70-х годах как «символы ее (литературы.—К.К.) своеобразного расцвета». (Тут прямо-таки вопиет этот «своеобразный» вместо подлинного расцвет);

— писатель Распутин не написал ничего (исключение для рецензента составили «Изба» и «В ту же землю») столь же сильного, ибо уровень последних вещей ниже того, что был в выше означенный период расцвета;

— психологизм у Распутина (по мнению Кириллова) уже не тот, да и этическое напряжение спало. Вот в рассказе «В ту же землю» писателем «предпринимается неожиданная попытка идти до конца. Но какая вместе с этой решимостью скованность в художественных образах!» — сокрушается рецензент. И все потому, что этот странный Валентин Распутин «в отдаленные закоулки человеческой души… предпочитает не вторгаться или делает это крайне редко», — продолжает свое стенание г-н Кирилов;

— зорким обозревателем замечено еще одно ужасное качество распутинской прозы последнего времени: «нечеткость координат, сознательный отход от этической логики» все в том же несчастном, попавшемся на язяк рассказе «В ту же землю»;

— ни в каких рассказах Распутина, где он пытается отразить современность «никаких психологических поисков не предпринимается…».

Не прошел Кириллов и мимо «моральой растерянности», «сюжетных сбоев» и «художественных изъянов», правда никак не доказав их наличие в прозе Распутина, а тоько усердно констатируя.

И, наконец, глобальный вывод рецензента: «Новая эпоха вовсе не закалила писателя морально и ни о каком “духовном твердении” (эти слова, сказанные им о новейшем творчестве Вл. Крупина) в его случае говорить не приходится». Ну и, понятное дело, «компенсации» в виде премий или изданий книг писателю Распутину выглядят «горькой иронией… судьбы». А самое страшное, пугает нас г-н Кириллов, состоит в том, что таким путем (изданием книг Распутина «Вагриусом», в частности) «предпринимается еще одна попытка, и небезуспешная, компрометировать самую идею иерархии в литературе и духовной жизни страны» (выделено мной. — К.К.). Очевидно, именно потому, что «проектировщики» только еще предпринимают попытки скомпрометировать идею иерархии, Кириллов и решил бежать, «задрав штаны», впереди всех, — решил самолично «сбросить Распутина с корабля современности», призывая оставить пустое место на иерархической вершине русской литературы. Я не хочу оценивать степень бояхни глобализма г-ном Кирилловым и его несчастный максимализм, но если он такой бдительный, то какую чудовмщную стратегическую ошибку он призывает нас совершить! Впрочем, все это мы проходили: пусть лучше сами разрушим, чем эти мерзкие «проектировщики»!

Архичестный рецензент завершает свою статью призывом «признать нашу общую ошибку»: не того, мол, избрали в духовные лидеры. Но «признавать ошибку» многие, в том числе и я, решительно не намерены. И вот почему.

Прежде всего потому, что я не представляю себе никакой такой ситуации в литературе. Где бы стояли дружной стеной некие оценщики-эксперты и охраняли «вершину» литературы в качестве некой священной пустоты, — пустоты, вообще нетерпимой русским человеком, всегда стремящимся к конкретности и возможной земной воплощенности своего верховного идеала. Мы не умеем жить без вершин и цели. Никто не спорит, что борьба в современной литературе естественна, и борьба эта прежде всего духовная. Только почему она должна опираться на некий модный рейтинг, принятый либералом или патриотом, я не понимаю. Не понимаю. Почему рецензент Кириллов будет определять степень недостойности или достойности писателя быть помещенным на литературные высоты. Я полагаю, что Валентин Григорьевич Распутин имеет все основания не играть в модные игры, чьи бы они ни были. И не газетными рецензиями определено место Распутина в русской литературе, но его личным честным трудом и от Бога дарованным талантом. И если у г-на Кириллова иерархия в литературе исчезла вместе с изданием распутинской прозы в «Вагриусе», то виноваты в этом, конечно же, не писатель Распутин и не русская литература, а личная немощь и нравственная слабость, и элементарная зависть г-на рецензента.

С другой стороны, почему, собственно, русская литература должна быть всегда только политически, митингово «оппозиционной», если ясно, что любая партийная оппозиционностьвсегда ограничена — ограничена партийным же уставом? И если у нас Распутин — это не вершина, то зачем вообще ставить вопрос об «оппозиционности»? Какая оппозиционность может быть при наличии пустоты на вершине русской литературы? Разве не ясно, что всякому большому русскому писателю более свойственна оппозиционность к современности по сути: к греховности и порочности, наполнившими современную культуру; к соблазнительному гедонизму и безмыслию, к забыванию себя и своего? Разве не Распутин, писатель совестливый, не знающий соблазна грехом, — разве не он сохранил в своем творчестве подлинный нравственный облик русского писателя? Кажется, что только декларируемая, пафосная «оппозиционность», часто внешняя, в чести у г-на Кириллова. Да, мы все были вовлечены в ситуацию либеральной революции. И в этой ситуации, как это было уже не раз, большинство писателей принимали самое активное революционное участие, захлебываясь от свобод низконо качества, воспаляясь от пафоса разрушителей, с поспешностью выговаривающих свои публицистические и политические идеи? Но, одновременно, в ситуации революции, как свидетельствует и наша собственная история, всегда есть (и будут) художники, которые «молчат». Вспомним, как умели «молчать» после революции 1917 года гениальные русские художники (Станиславский и Немирович-Данченко, Бунин, Нестеров, Васнецов), не сдавая своих высоких позиций на потребу орущих улиц, не разменивая свои этические и эстетические принципы на «заборную литературу». И как трудно было им «молчать», подвергаясь нападкам и обвинениям в контрреволюционности, несовременности их «академического старья». Но мы знаем и другое: именно за них, молчаших, как за веревку держались все те «старого покроя люди», что были вброшены в революцию… Они же, кстати, молчашие, и сохранили высокую русскую культуру как наследство для будущих, опомнившихся поколений.