Капитолина Кокшенева - Русская критика

«Похождения Еропкина» — это, в сущности, повесть Валерия Королева о свободе. В 1992 году о ней еще не принято было рассуждать — ей принято было активно пользоваться: один брал суверенитета, сколько мог унести, другой — что повещественней: заводик, магазин, нефтяную скважину. Свобода пользования всем и вся была, конечно же, такая, что, действительно «козлом заскачешь».

Нельзя не удивляться тому, как Валерий Королев уже в те начальные годы был «нравственно обеспечен» и готов к подобному разговору. И в то время, когда только-только интеллигенция училась произносить слова из церковного обихода, училась правильно обращаться к священству, — Королев говорит о фундаментальных для православного сознания вещах, Королев видит проблему там, где многие еще не чувствуют опасности. «Свобода от веры ему (Еропкину — К.К.) действительно показалась главной», — говорит писатель о своем герое в тот момент, когда воинский человек распрощался со своим родимым Валдаем, с государевой службой, со всем, что наполняло его жизнь смыслом. Но теперь-то свободному от всего и всех Еропкину свои слова и дела «с Писанием не надо сопоставлять». Отказ от христианской этики, православной традиции в пользу некой сладчайшей свободы, произведенный Еропкиным своим следствием имел совершенно ясный результат: Еропкин оказался «свободен сам от себя, от того иного человека, жившего в нем, который с детства изнутри подслушивал его да за ним подглядывал, с той самой первой исповеди, когда сельский поп Лука велел: “Ступай, чадо, и не греши больше”, с того дня, когда он, окончательно затвердивши заповеди Господни, не смел уже шагу шагнуть, подумать без того, чтобы не примерить свой поступок, мысль к одному из завещанных Богом правил». Конечно же, как все люди Еропкин грешил, но только осознавал, что это грех. Так худо-бедно сам себя и спасал в своей прежней тягловой жизни, — спасал постом, молитвой, страхом Божиим. Удерживал себя в божеском состоянии. Ну, а в нынешнем состоянии свободы, когда «изошел от Еропкина тот человек, что вечно его подслушивал да окорачивал», наш герой спасает себя романеей. Теперь свобода, делай, что на ум взбредет: «И на радостях Еропкин из-под скамейки добыл сулею, единым духом, кажись, романею высосал, но, встряхнувши посудину, почувствовал — полна». Черт исправно выполнял свои обязательства.

Отменно написал Валерий Королев страницы, посвященыые бегству Еропкина из родного края. Крест уже снят. От заповедей избавился, будущее богатство полностью пленило воображение. Герой сидит уже в лодке, — писатель просто и точно рассказывает, как изменивший себе герой начинает уже по другому воспринимать и все вокруг. То, что еще так недавно казалось прекрасным, теперь томит и вызывает досаду. Уже и Москва-река казалась ему тесной, и берега ее слишком круты, и избенки у москвичей плохи, и храмы у них какими-то незначительными да неказистыми кажутся. В общем, совершенно тоскливая сторона, которую и покидать не жалко. Да и вся прежняя, еще недавно такая полная и осмысленная жизнь самого Еропкина, теперь видится ему какой-то случайной, простенькой и жалкой. Обидно стало Еропкину, решившему, что «важно не Рим строить, а сытно жить..». Изругав всю землю Русскую, как говорится «по всем статьям», ему только и оставалось утешиться романеей, которую он тут же «испил… и успокоился».

Далее попадет наш герой в страну Свободину, где якобы «каждый свободен жить как хочет», где культ свободы, в сущности, привел к скучной, стерильной, плановой, однообразной, почти тюремной жизни. В этом государстве можно убивать бесполезных людей (например, тех, кто глазеет зачем-то на птиц); тут главное слово — порядок (ибо без него, как поясняют Еропкину «нет свободы»), дети в Свободине размещаются в «дитятнике», взрослые — живут в однотипных избушках. В общем, такой неинтересной, серой, жалкой и примитивной жизни, как в этой Свободине, наш герой и представить себе не мог. Даже необыкновенная для русского человека жадность его, подогреваемая все время романеей, оказалась укрощенной такой примитивной жизнью. В общем, Еропкин жил в этой несчастной Свободине и творил абсолютно все то, что не свойственно русскому человеку. Даже и гостюшка-черт полагал близким свое торжество по переделке именно русского человека, который менее других поддавался таковой, — любые дьвольские извращения выпрямлял, подлаживал под себя, переделывал под своего Христа, которого сам же «и вынянчал». К русскому человеку (знал это черт хорошо) ни с какой мерой и подойти-то нельзя, но только с его собственной, — что уже не может не противоречить международным планам главного искусителя. И все же… Все же Еропкин последнего предательства не совершает, бросает эту мороку со Свободиной, да возвращается в сторонушку родимую, на службу казенную. Родина и честь, дом и служба — все это не метафоры, но важные сущности человеческой верности и человеческой надежды. Так Королев еще раз затвердит вечную истину: «…На Руси грех всегда считался и считается грехом, и никогда не становился и не станет правдой жизни».

Повторим — эта повесть Королева о свободе, о выборе и позыве (инстинкте человека к более телесно-сытой и спокойной жизни), но автор ее совсем не противник свободы. Он, скорее, ее защитник, так как в основание свободы он полагает совесть человека. Удивительно-чистые страницы отданы прозаиком этим размышлениям. Послушаем же его голос: «Всеобъемлющее мерило людских деяний у русского человека — совесть. Каких только законов не написано, а русский, напроказивши, молит мир: судите, братцы, вы меня не по книгам печатным, а по совести… Закон — прямолинеен и сух, совесть же многообразна и сердечна, как людская жизнь… Великое, богоданное мерило — совесть! Прекрасно изукрасила она образ народа русского… Преудивительно совестлив на Руси воинский человек! Нет в нем той собачьей преданности, когда и ворованное, и благоприобретенное одинаково охраняется. Русский воинский человек всегда желал наперед знать: за правду он заступит или за кривду?… Свидетельница тому — история. Только читать ее надо совестливо, без собачьей преданности хозяину, велящему читать выгодное». Валерий Королев не искал выгоды, утверждая своим творчеством нравственный тип поведения по отношению к истории и русскому человеку.

Хороша в Валерии Королеве здравость ума, свежая нерастраченность чувства, простодушие и прямота взгляда. И еще — чистота писательской воли. Видимо и он, как его герой Федор Федорович, любил тишину и ждал той тишины, в которой можно было расслышать разные времена.

Профессиональная совесть писателя, о которой теперь как-то все реже мы вспоминаем, не позволяла Королеву обойти вниманием того русского человека, который живет на земле. Ведь и сам он деревенский. И деревенского человека всю жизнь любил и умел чувствовать сердцем в нем все настоящее. Менялся ли наш крестьянин в XX веке? Да, менялся. Крестьяне В.И.Белова, З.Прокопьевой, шагнувшие к нам из былых дореволюционных времен отличались не только крепостью натур, характеров, но и особым отношением к труду. Правильно сказал И.И. Евсеенко о героях Королева — это уже не те деревенские люди, что у Носова, Распутина, Белова, Астафьева и Лихоносова. Герои королевских повестей «На трех буграх», «Большая вода» «Личная жизнь Аркашки Артюхина» и других отличаются от героев наших классических «деревенщиков»: «Валерий Королев заметил, что пока в наших “верхах” судили да рядили, как поступить с деревней, куда ее в очередной раз повернуть, люди там постепеннол утратили то, что еще вчера считалось незыблемой основой крестьянской жизни. Они потеряли интерес к труду на земле». И это так. Старый дед Лепехин говорит молодым мужикам Леониду и Митьке: «На безлюдье-то жить — уметь надо. На безлюдье, чтобы не зачахнуть, надо работу чертоломить… А вы на безлюдье путем жить не умеете. Да что вы, я и то разучился, годов уж пять только телевизор гляжу». «На трех буграх» остались три полуразоренные деревни. Поистине безлюдье. Но для крестьянской жизни оно смертельно, сколько бы кто ни работал. Пустеет и сиротеет земля — тут постоянная боль писателя.