Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

– Мы гарантии не даем, что формалистов не перещупаем, - заявил Гронский.

На эту реплику кто-то с места крикнул, что здесь «сидят не контр-революционеры и буржуазные писатели». Тогда Гронский «многообещающе», как пишут «Известия» (от 24 марта), возразил:

– Э-э, мало ли что, Троцкий тоже не был буржуазным писателем.

Выступление перестаравшегося Гронского вызвало порицание свыше, но и «воспитательная работа» над писателями (пока выдвигаемая официально) тоже не обещает ничего хорошего. Намордник, надетый на литературу, затягивается всё туже.

Когда в официальной сов. печати появились первые статьи против «формализма», писатели, застигнутые врасплох, видимо, не сразу ориентировались в серьезности постановки вопроса. На первых дискуссиях многие из них выступили с очень резкими (по советским условиям) речами, одним словом, что называется, «дали маху». Попался среди других и официально признанный «соловьем в садах» советской словесности Борис Пастернак. Он позволил себе заявить, что «к писателям вообще нельзя предъявлять никаких требований ни в области формы художественного произведения, ни в области содержания... Нельзя сказать матери: роди девочку, а не мальчика».

Вершители судеб литературы в СССР думают, конечно, иначе. Тут же Пастернаку была дана отповедь Кирпотиным, который попросту начал с того, что зажал рот оппонентам именем Сталина. «Для вас, - заявил он, - не прозвучали, как должно, гениально простые слова вождя народов, великого Сталина». В отчете «Литературной Газеты» прямо говорится, что после этого выступления был поставлен вопрос «о дальнейшей творческой судьбе Пастернака». Естественно, что на следующем заседании союза Пастернак выступил с покаянною речью. Речь эта, судя по газетному отчету, была путанной и неясной в своих положениях, но в конце ее поэт просил «литературную общественность» «помочь ему распутать узел волнующих его противоречий».

О том, каковы эти «противоречия» и в чем Пастернак найдет желанный выход, можно судить по новым стихотворениям его, появляющимся в официальной печати. Больно читать эти вирши, подписанные именем поэта, единственного в СССР до последнего времени еще сохранившего свободный и чистый голос. Для примера несколько строк нового Пастернака:

Меч , 1936, №14, 5 апреля, стр.4. Подп.: Г.

Мать сказала про Машу, что она «в церкви живет». Дома уборка. Марфа Петровна, красная, растрепанная, мечется из хаоса комнат в раскаленную кухню. Она сердится, наслаивает один грех на другой. Выгнала квартиранта из дома. Не столько потому, что «надо же и его комнату убрать», а уж очень обидно стало: лежит с утра с книгой.

Так уж всегда, если один работает, никто другой пальцем не пошевелит. Некогда даже в церковь - лоб перекрестить.

К вечеру церкви начали переговариваться. Вот на Новом Местечке уже 6 евангелий прочли, а в Соборе только что отсчитали пять. В соборе служат медленно, торжественно. Наверно, Маша туда помчалась. Поздно вернется.

Сквозь ветки, еще не оперившиеся, замелькали дальние свечечки. Через мост потянулись огоньки. Морща бровки, вся сосредоточенная на огоньке, трепещущем, как живой, в ладонях, пришла Маша. Вздохнула облегченно (в сторонку от свечки) - слава Богу, донесла. Подставила под иконы табуретку, еще темную, влажную (недавно вымытую), влезла на нее, долго крепила свечку: капало, ставила - та отставала, не держалась. Свечечка погнулась, потом сломалась пополам (фитилек держал), а все-таки - хоть и косо - стала.

Мать молча раздраженно наблюдала.

– Хоть табуретку бы вытерла или подложила что-нибудь. Прямо с улицы ножищами. Ничего, мать уберет, мать всё сделает... Идите чай пить, барыни.

Маша проскользнула в кухню, хотела сказать, что дала зарок, как бабушка, ничего в рот не брать с четвергового вечера, от Страстей Господних, до разговенья. Не посмела. Перед столом сосредоточенно перекрестилась. Сделала вид, что ест.

Ночью мать услышала, как в кухне, где спала Маша, тихонько хрустнуло, и еще раз хрустнуло, как суставы хрустят, и потом зашепталось, зашуршало.

Мать поднялась с кровати, заглянула в дверь - на полу белое, шевелится - Маша на коленях бьет поклоны.

– Что ты там делаешь! Господи! Царица Небесная! Марш спать сейчас же!

В пятницу Маша исчезла с утра.

Днем убирали Плащаницу. На погосте было весело, солнце. В соборе стоял гулкий холодный мрак. На полу лежали цветы. Работой руководила толстая мещанка.

– Машенька, - пела она, - вот солнышко наше. Сбегай, детка, ко мне, знаешь за базаром пятый дом справа, скажи: Фекла Ивановна ножницы дать велела, да спроси на кухне, всё ли в порядке… По дороге еще к Марковым забежишь за вазоном... Да придержи-ка пока это, вот так, повыше ставь, на верхнюю полочку. Лампадку не срони!

Благоговейно, с пылающими от возбуждения ушами, Маша тянулась, доставая до верхней полочки горки.

Когда к Плащанице потянулись прикладываться, Маша стояла сбоку и вся горела радостной гордостью. Каждый, кто подымался к Плащанице, видел тюльпан, который Маша тайком отломала дома от купленного к празднику цветка. Тюльпан уже завял, съежился, но лежал у всех на виду - всего города!

В субботу утром Марфа Петровна умылась земляничным мылом, надела коричневое платье. Новые ее ботинки громыхали по дому. От этого грохота Маша проснулась. Плита была застлана белой бумагой. На столе прикрытые стояли узелки, которые понесут на освящение.

Мать возилась с самоваром - для квартиранта. Обломанный цветок был уже замечен, Маша это сообразила по разным признакам.

– Отнеси воду Илье Алексеевичу, - и это не глядя, отвернувшись, точно не Маше.

Маша пробежала с кувшином, топая босыми ногами. Задев за косяк, плеснула на пол, вся съежилась, - но и тут ничего не последовало.

Квартирант уже встал, стоял у стола в утреннем солнце, с засученными рукавами, растрепанный.

– А, здравствуйте, Марья Федоровна! Как спали?

Когда он поплескался и оделся, Маша понесла ему завтрак. Квартирант вооружился ножом, положил на ладонь кусок хлеба:

– А вы, Марья Федоровна? Уж завтракали?

– Мы в собор идем. Мама говеет.

– А! Мóлитесь?

Он посмотрел внимательно. Маша одета празднично, как взрослая: кофточка засунута в юбку, на косе - бант. Только босиком еще, - пока не убрала. Лицо у нее было вытянутое, глаза расширенные и вся точно подавленная, напуганная торжественно и мистически в мире происходящим.