Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

В конце прошлого года в Токио вышел первый выпуск сборника «На востоке», в котором в числе других помещена статья А. Ванновского «Зеркало судьбы (Сон Татьяны)», посвященная анализу той же «магической» темы Пушкина. Автор статьи доказывает, что центральным местом «Онегина» является сон Татьяны [440] Ср.: Г. Николаев, «Навья трапеза»,Меч, 1937, № 1, 5-7 января, стр.7-8. и что именно здесь, в этом подсознательном мире героини, завязан узел ее скрытой душевной трагедии, решена смерть Ленского и судьба Евгения. Именинный ужин, бал, вызов Ленским Евгения на поединок, дуэль, всё вкратце уже дано сном, в который Татьяна должна была верить, ведь под подушку было положено зеркальце, сон был, несомненно, вещим. Татьяна «связалась» с нечистою силой.

Под влиянием сна, увидев входящих и садящихся против нее Ленского и Онегина, Татьяна приходит в трепет и смятение. Онегин же, терпеть не могший «девичьих обмороков, слез»,

Начинается бал... «К минуте мщенья приближаясь, Онегин, втайне усмехаясь, подходит к Ольге...» Неизбежное приближается. Нечисть, черт, вызванный в гаданьи «бедной Таней», становится между людьми, делая их своей игрушкой.

Исследование Ванновского чрезвычайно интересно. Оно отодвигает «магическую» тему еще лет на пять в биографии Пушкина и расширяет ее границы в творчестве поэта. И как бы то ни было, тема эта свидетельствует о суеверном страхе, жившем в Пушкине, к хаосу, шевелящемуся под верхними покровами жизни.

Между тем у Достоевского (уж если их сравнивать) чувствуется в идеале, в конечной цели, как раз воля к преодолению темных сил. Достоевский верил в Добро в человеке, верил во власть, изгоняющую бесов. Лучшим отражением этого «учительства» Достоевского для меня всегда были прекрасные, опрозрачненные духовным сиянием страницы жития старца Зосимы.

Кстати, сравнение Пушкина и Достоевского, - не столько противопоставление, сколько сближение их, - совсем не так случайно. В этом году вышла в свет книга А.Л. Бема «У истоков творчества Достоевского», в которую вошел ряд статей, анализирующих литературные влияния на Достоевского [441] О Достоевском. III сборник статей под редакцией А.Л. Бема. А.Л. Бем. «У истоков творчества Достоевского. Грибоедов. Пушкин. Гоголь. Толстой и Достоевский». Изд. «Петрополис», 1936. . В интереснейшем, отчасти формалистическом, анализе А.Л. Бем находит у Достоевского следы раздумий над Грибоедовым, Гоголем и Пушкиным. При этом А.Л. Бем приходит к выводу, что, «отталкиваясь», «споря» с Гоголем, к Пушкину Достоевский определенно «влекся», развивая его темы, возвращаясь даже к его сюжетным схемам.

От произведения к произведению Бем прослеживает зарождение «фантастического» героя Достоевского. Обычно генеалогию этого героя выводили из петербургских повестей Гоголя. Бем доказывает, что родоначальник его пушкинский Герман. Вторая тема Пушкина, проходящая через творчество Достоевского, - «Скупой рыцарь». Вернее, не одна тема, а несколько. Разлад между отцоми сыном и это: - «о бедность, как унижает сердце нам она», и - «Я выше всех желаний; я спокоен: я знаю мощь мою: с меня довольно сего сознанья». Не случайно сам Достоевский словами Подростка говорит о «Скупом Рыцаре»: «выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил». Однако в конце концов с Пушкиным у Достоевского вышла тяжба. Он развенчивает Германа в Ставрогине и, наконец, пародирует его в генерале Епанчине (рассказ о самом дурном поступке на вечере у Настасьи Филипповны в «Идиоте»). Тему «Скупого Рыцаря» Достоевский осложнил, углубил, состязаясь с Пушкиным. И вот мне кажется (м.б., конечно, я не прав), невозможно, чтобы не знал он в Пушкине того «хаоса», того суеверного ужаса перед темными силами в жизни. Хотя бы своей гениальной интуицией должен был Достоевский подслушать пушкинскую «сказку про черта». Не случайно же это название «Бесы» и пушкинский к нему эпиграф. И что если «скрытая» гармония Достоевского, его учительство - результат полемики с Пушкиным на вскрытую ныне «магическую» его тему!

А.Л. Бем прямо к этой теме не подходит, хотя порою кажется к ней очень близок. А ведь это, пожалуй, одна из самых нужных тем для понимания «истоков и глубин» творчества Достоевского.

Меч , 1936, № 50, 13 декабря, стр. 6. Перепеч. в кн.: Вокруг Достоевского . В 2 тт. Том 1: О Достоевском . Сб. ст. под редакцией А.Л. Бема. Сост., вступ. ст. и коммент. М. Магидовой (Москва: Русский путь, 2007).

В литературных спорах, беседах и обсуждениях часто приходится теперь сталкиваться со словосочетаниями, законными, нет ли, но получившими в нашем языке некие права гражданства: литература эмигрантская, советская, зарубежная и даже меньшинственная. И если «литература советская» и «литература эмигрантская» не вызывают никаких возражений по тому идеологическому содержанию, которое эти выражения наполняет, то два последние «словосочетания» требуют некоторых комментариев. Начнем со второго. Может ли, вообще говоря, быть литература меньшинственной? Писатель меньшинственник - это понятно, если, конечно, имеет смысл спрашивать у писателя паспорт. Но литература? Что может выражать такая литература? Культуру народа, являющегося в данном государстве национальным большинством? Но культура каждого народа связана органически прежде всего с его языком. Следовательно, литература меньшинственная, тянущаяся за культурой национального большинства, должна начать с освоения языка этого большинства, что значило бы, потеряв свой язык, стать чем-то вроде региональной, областной литературы. Может ли быть русско-эстонская, русско-латвийская, русско-французская литература? Нельзя писать на двух языках, а раз мы пишем на каком-нибудь из существующих языков, мы принимаем его во всем его историческом целом, вместе с культурным опытом, который мы получаем от него в наследство. Ясно, что мы, в частности, можем говорить только о русской литературе, берущей начало в стихии народного языка и языка церковно-славянского, неотделимого от духа православной церкви и созданного теми, кто в его стихии одновременно творил русскую культуру. Говоря проще, можно ли представить себе русскую литературу без «Иже херувимы», без проповеднической церковной литературы, без пышного екатерининского периода, без Ломоносова, Пушкина, Белинского, Толстого, Достоевского, Владимира Соловьева, Розанова и многих других, кого невозможно перечислить на этой газетной странице. Но литература не существует вне времени, отвлеченно. Это река, которая неустанно течет, как время. Сейчас ее течение переграждено порогами революции. Река встала на дыбы, если вскипевшие воды можно сравнить со вздыбленным конем. Трудно что-нибудь разобрать в этом кипении. Часть воды, затопив берега, разлилась далеко за прежние русские пределы, часть ушла на дно в водоворотах, часть распыляется в брызгах на ветру. Одно ясно: часть литературы, оставшаяся там, подсоветская литература, стала неизбежно советской, подчиненной программе ком-та [442] Комиссариата. пропаганды. Не только творчество просоветского писателя, но и его жизнь и его тайные мысли взвешены на партийных весах; талант его положен на прокрустово ложе. Это литература, наполненная определенным содержанием по рецепту политиков крайнего политического течения, ничего общего с искусством не имеющих, решивших подчинить своим партийным целям воспитательную силу художественного слова. Его влияние на умы и души. Это литература социалистическая, «пролетарская» на русском языке.