Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Книга А.Л. Бема читается, как, впрочем, и все его живые и глубокие исследования, с неослабевающим интересом. Всюду он остается верен своему методу, строго придерживаясь рамок литературы, путем чисто научного исследования делая свои ценные изыскания. И я уклонюсь в сторону, позволив себе отметить поразившее меня при чтении статьи «Рассудок и хотение».

В статье этой автор говорит, - на основании сложного учения Фрейда о взаимоотношениях в человеке сознательного «я», подсознательного «оно» и сверх-сознательного «над-я», - о проблеме у Достоевского конфликта между этими элементами. Для фрейдистов обычен и характерен упор на подсознательное - всемогущее «оно». Но у самого Фрейда понятие подсознательного сложнее. Он отличает его от собственно бессознательного. Рядом с хаосом, шевелящимся в темных углах человеческой души, Фрейд открыл в ней и возможности бессознательной «гармонии», бессознательных моральных побуждений. Для последних он создал особую категорию жизни психики, назвав эту область «идеальным я», «над-я», и попытался подвести гипотезу ее происхождения, объяснив всё «эдиповым комплексом». Как бы то ни было, с «над-я» Фрейд отожествил чувство вины, или попросту то, что мы в обиходе называем совестью. Когда сознательное наше «я» вступает в спор с я «идеальным», последнее мстит нам, насылая на нас Эвменид. Причем «над-я» имеет больше родства с бессознательным «оно», обнаруживая свое преимущество перед сознанием и независимость от него. Момент весьма существенный, скрепленный у Фрейда следующим парадоксом:

«Нормальный человек не только значительно аморальнее, чем он полагает, но и значительно моральнее, чем он предполагает».

Но и это еще не всё, хотя религиозная природа «над-я» кажется уже достаточно очевидной. «Идеальное я» может быть «гиперморально», причиняя неменьшие страдания сознанию и с неменьшей силой покоряя его, чем взбунтовавшееся хаотическое «оно». Тут «над-я» приобретает характер уже некой мистической внешней силы, отчетливо звучащего «Мне отмщение и Аз воздам» [571] Посл. к Римл. 12: 19. .

Вывод напрашивается сам собой.

Ведь аксимой существования в душе человека «некой светлости» начинаются все религиозные системы, а кончаются «Мне отмщение...»

К этой концепции как нельзя близко стоит как раз Достоевский, едва ли не самый религиозный писатель своей эпохи. И применение к нему в этом месте именно ее в ее чистом виде, а не в переложении ученого, казалось бы более естественным и оправданным. Достоевский не только мистик, Достоевский - моралист, разбросавший сначала «цветник» своих изречений по страницам романов рядом с жесточайшими картинами человеческого падения, а потом сделавший попытку собрать его в житье старца Зосимы, имеющем самостоятельную, как богословскую, так и художественную ценность.

Как бы то ни было, для меня остается ясным, что если не здесь, в этой книге о трагедии и грехе отверженности, сохраненной в рамках психоанализа, то в той будущей, проектируемой, почти обещанной нам А.Л. Бемом, - о «жизни живой», ему неизбежно придется применить иное высшее мерило к «литературной биографии» Достоевского.

Меч , 1938, № 29, 24 июля, стр.6. Подп.: Г. Николаев. Рецензия на книгу: А.Л. Бем. Достоевский. Психоаналитические этюды (Прага: Петрополис, 1938).

В витрине Туристического бюро разложены пестрые проспекты. Под стилизованною картой Африки белый океанский пароход плывет на фоне заката, мчатся классические квадриги, бьют хрустальные фонтаны, римский виадук протянулся над тростниковой хижиной сомалийца, возле которой стоит «шоколадная нежная дева» [572] Цитата из стих. «Там-тамы бубнят от гнева…» - четвертого стихотворения цикла А. Ладинского «Стихи о Европе». См.: Ант. Ладинский. Стихи о Европе (Париж, 1937), стр.59. .

Читатель простит мне невинный обман, простит мне его и гордость нашей зарубежной поэзии, Антонин Петрович Ладинский, из поэмы которого «Стихи о Европе» заимствовал я сей декоративный монтаж.

А вот другой пример из едва ли не лучшей поэмы того же Ладинского «Похищение Европы». На протяжении 3-х первых строф Европа здесь, как оборотень, принимает вид: 1. летящего голубка, 2. отплывающего корабля и 3. похищаемой Европы - «бык увлекает тебя». Перед нею проносятся покидаемые ею земли, а через строчку мир уже сам отплывает, как льдина, - плывет Европа - часть света: «снимаются с якоря горы, деревья, дома»... Всё тут неуловимо, противоречиво, неизменно одно - красивость образа, основанная на его вторичности. Тут и мрамор руки, и прощание, и роза, и голубок, и затравленная лань, и шоколадная нежная дева. Да и сама тема - гибнущая, подобно древнему Риму, Россия? - культура? - поэзия? - Европа?.. [573] Ант. Ладинский, «Похищение Европы», там же, стр.10.

Будь Ладинский живописцем - он писал бы декоративные панно, - так хочется подумать. Но едва ли это справедливо. Каждое искусство имеет свою судьбу. Для нашего времени судьба русской поэзии сложилась так, что поэт не может освободиться от закона красивости. В этом смысле Ладинский характернейшее явление - недооцененное, несмотря на все похвалы критики. Он весь плоть от плоти традиции нашего посимволизма [574] Весь этот кусок использован в кн. Арион (стр. 9). . Гумилев, Кузмин, Георгий Иванов, Ладинский - линия непрерываемая.

Но и для поэтов других школ характерна та же зависимость от закона красивости. Пристрастие к вторичным образам (литература, живопись, музыка), та или иная степень декоративности. Особенно очевидно это в поэзии современного пражского «Скита», занявшегося очищением стиля Пастернака от сниженных образов и вульгаризмов.

Тот же процесс перехода от поисков и новаторства к стилизации происходит на наших глазах последних 2 десятилетия и в подсоветской России. Различен был метод, сущность же - одна. Литературные традиции кристаллизовались, приемы канонизировались. Создавалась картина своеобразного византинизма. Для того чтобы это стало очевидно, достаточно припомнить язык того же Пастернака <���в сборнике> «Поверх барьеров», Маяковского, Хлебникова, Андрея Белого, так, как они идут в обратном порядке в истории русского новаторства.

С первого взгляда стиль нового поэта может показаться робким. Его декоративное искусство - путем наименьшего сопротивления. На самом деле он - в рабстве у истории.

Мы присутствуем едва ли не при новом расцвете русской поэзии. Только в лучшие ее времена было у нас столько больших поэтов, столько одаренных стихотворцев, столько хороших стихов и даже столько смелых попыток найти новое слово. Смешно при этом говорить о каком-либо кризисе. Но все эти смельчаки остаются всё же, перед лицом истории, неудачниками, а главная их заслуга всё в новых и новых полугениальных неудачах.