Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

С другой стороны, для эмигрантского историка литературы, ничем не связанного в своих суждениях, большие трудности представляет отсутствие нужного времени, материала и... издателя.

Надо думать, что и С.Ю. Кулаковскому пришлось преодолеть немало препятствий и что некоторые из этих препятствий так и остались для него непреодоленными. Книгу его следует рассматривать как почин, но большой почин, достойный удивления и благодарности. Есть в ней неизбежные недостатки, есть и пустые места, и обмолвки, и просто ошибки, при второй редакции легко устранимые. Но главное сделано, положено начало большому полному справочнику, широкому историческому обзору от времен Михайловского до советской и зарубежной литературы.

Труд свой С.Ю. Кулаковский, по-видимому, так и задумал, как справочник. Вместе с тем повествование в нем идет легко, свободным потоком, вмещающим в свои берега все явления не только литературные, но и близкие к ним: философские, политические, даже публицистические, даже такие, как юмористическая литература, как знаменательный для своего времени лубочный Нат Пинкертон. Материал, обнять который поставил своей задачей автор, поистине огромен - это русский роман, поэзия и драма в периоды своего расцвета и наводнения книжного после. Свыше восьмисот характеристик авторов, с историей их творчества и жизни, с библиографией (правда, к сожалению, не полной). Естественно, что в этой работе первая ее часть отличается большей систематичностью и законченностью, вторая же, послереволюционная, становится всё более схематичной, переходя местами в простой перечень имен и названий. В этом автора трудно упрекнуть; таков закон исторической перспективы - чем явление ближе, тем оно менее различимо. Упрек хочется поставить в ином. Пользуясь неизбежно при работе советскими источниками, С.Ю. Кулаковский местами, сам, думается, не замечая того, подпадает под их влияние. Отсюда его, я бы сказал, «бескритичность» в некоторых оценках или хотя бы такие странные утверждения, что А. Белый потому вернулся в сов. Россию, что среда эмиграции не отвечала его «космичности». Кстати, вернувшись, А. Белый как раз свою космичность потерял, принявшись уверять в своих воспоминаниях, что он всегда был правоверным марксистом.

Страницею ниже или выше, правильно оценивая подневольную роль советского писателя, С.Ю. Кулаковский местами как бы принимает советскую версию об оздоровлении литературы новыми условиями революционного быта. Действительно, если взглянуть очень поверхностно, после крайнего уныния, пессимизма и разложения, отличавшего русскую предреволюционную литературу, при большевиках писатели вдруг одели розовые очки, поздоровели и записали о «радости», ненависти и жизни. Но при ближайшем рассмотрении радость эта оказывается плохо прикрытым заказом, новый же идеализм - грошевой олеографией, которая заменила в сов. России подлинное свободное творчество.

В другом месте С.Ю. Кулаковский и сам дает правильную оценку горьковскому соцреализму, рассматривая его как продолжение литературы эпигонов-народников 60-80 гг. прошлого века.

Довольно поверхностно дан С.Ю. Кулаковским и всесоюзный съезд сов. писателей, из которого можно было бы извлечь больше поучительных выводов, тем более что со съезда он и сам начинает новую эру сов. лиитературы.

Есть в книге и досадные мелкие недочеты.

Так, напр., С.Ю. Кулаковский пишет, что группа «Мир Искусства» «боготворила» Васнецова. С книгою С.Ю. Кулаковского я параллельно читал воспоминания Перцова [660] П.П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890-1902 (Москва: Academia, 1933). , где в главе о «Мире Искусства» можно найти фразу: «скептический взгляд на религиозную живопись Васнецова»...

Есть и мелкие неточности, так, поэму Маяковского «Война и мiр» (в этом и вся соль названия: «мiр» в противовес Толстовскому «миру», то, что исчезло в новом правописании) он переводит: «Война и мир» (Wojna i pokój). Или же, непростительно для свидетеля варшавской литературной жизни, соединяет варшавское Литературное Содружество, пережившее свой расцвет во времена «За Свободу», с «Мечом» - и вовсе не упоминает о таком интересном и важном явлении, как «Домик в Коломне», в котором были объединены равно и русские и польские силы.

Привожу эти примеры только из излишней добросовестности. Если за короткой похвалой по существу следует перечисление недостатков в частностях, легко забыть о самом основном и существенном, за что и была воздана похвла. По существу же, кое в чем споря, кое в чем для нас важном не соглашаясь, мы не можем не приветствовать труда С.Ю. Кулаковского, давшего первый полный обзор последних десятилетий русской литературы. Он дал полезный, достаточно полный и вполне доступный справочник польскому читателю, почти вовсе не знакомому с новой русской литературой. Но, думается нам, и будущий русский составитель подобного исторического обзора найдет в книге С.Ю. Кулаковского полезный и необходимый для себя материал.

Меч , 1939, № 35, 27 августа, стр.5.

В столетнюю годовщину «Пана Тадеуша» В.Ф. Ходасевич вспоминал в одной из своих статей, как в дeтcтвe по праздникам мать уводила его в свою комнату, гдe он на коленях молился перед Матерью Божией Остробрамской. Послe молитвы мать читала ему «ПанаТадеуша», но на восьмидесятом стихe голос ее начинал дрожать и чтение прерывали слезы... [661] Владислав Ходасевич, «К столетию “Пана Тадеуша”», Возрождение, 1934, 21 июня, стр.3-4; Владислав Ходасевич. Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. Записные книжки. Статьи о русской поэзии. Литературная критика. 1922-1939 (Москва: Согласие, 1996), стр.309-315. См. также: Лев Г-ий, «По поводу русской “страницы Мицкевича”. В Литературном Содружестве»,Меч. Еженедельник, 1934, № 9-10, 8 июля, стр.27-28.

Исторические аналогии бывают обманчивы, но как ни различны по существу своему двe эмиграции - та, в которой был написан «Пан Тадеуш», и наша, входящая уже в третий десяток своего зарубежного рассеяния, - нам было бы утeшительно (не правда ли?) сознавать, что и у нас есть такая страница, которую русские матери со слезами читают своим сыновьям, смeшивая рифмы с молитвой.

Но вот я вхожу в русскую эмигрантскую библиотеку и спрашиваю Бориса Поплавского. Библиотекарша удивлена, кто это. Узнав, что поэт, снисходительно улыбается.

– Стихов мы не держим. Нам даже присылали первое время, но мы отсылаем обратно.

– И неужели никогда ни разу никто у вас не спрашивал?..

– Нет, ни разу.

Мы присутствуем едва ли не при новом расцвeте русской поэзии. Пожалуй, и в лучшие времена ее не всегда у нас было столько даровитых поэтов, культурных стихотворцев, наконец, просто хороших стихов. Но все эти стихи (только Богу известно, в каких трудных условиях появляющиеся на свет) остаются голосом вопиющего в пустыне. Никогда еще не окружала русского молодого поэта такая абсолютная, безответная пустота.