Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Если прошлое мешает вам жить, это прошлое следует уничтожить…

Это Анна Ахматова, «Подвал памяти» — стихотворение, которое она читала Толстому в Ташкенте, в эвакуации. Алексей Николаевич сказал тогда возмущенно: «К этому незачем возвращаться».

…Но что-то внутри тебя тянется в далекие годы, кто-то тебя оттуда зовет, смотрит на тебя пристально, мешает тебе привыкнуть к роли, которую ты взялся играть. Прошлое — это враг. Если враг не сдается, его уничтожают. Писатель — тот же солдат. Только в руках у него не автомат, а перо. Впрочем, советский писатель уже давно приравнял перо к автомату или к артиллерийской пушке.

Когда-то мы смотрели в Театре Ленсовета инсценировку «Хождения по мукам». Романа я не читал, но спектакль мне понравился. На сцене размалеванные, крикливо одетые футуристы, красавец Бессонов, загримированный под А. А. Блока… Рядом со мной Эйхенбаум ерзает в кресле. В антракте спрашиваю:

— Вам что, дядя Боря, не нравится?

Он отводит меня в сторону и говорит очень серьезно:

— Ты сейчас, Миша, может быть, не поймешь то, что я тебе скажу. Но запомни на всю жизнь. Это все ложь.

— Что, дядя Боря? Спектакль?

— И спектакль… и Бессонов, и роман этот в основном ложь.

Это Михаил Козаков — цитирую по его «Актерской книге».

Толстой писал в Россию из эмиграции: «…Ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль».

В 1923 году Алексей Николаевич вернулся на родину. И понял — прошлого не вернуть. Прошлое надо переписывать заново. И то, что было, — убить, принизить, высмеять и выкинуть вон. И на те книги, которые написаны на чужбине, надо смотреть теперь «под другим углом, с советской стороны границы, разделившей мир». Он переделывает написанные в эмиграции «Аэлиту», роман «Сестры» (первая часть будущей трилогии «Хождение по мукам»). Он переделывает себя. Он вколачивает свой собственный гвоздь в истрепанный русский корабль.

Работу над сказкой о Буратино Толстой начал в 1935 году. Собственно говоря, начал он ее много раньше, еще в Берлине, но тогда это была литературная обработка чужого перевода сказки Карло Коллоди «Пиноккио». Потом, в 1934 году, он подписывает договор с Детгизом, но работа почти не движется, и лишь весною 35-го года, отлеживаясь после инфаркта и отложив на время трилогию, Толстой пишет «Золотой ключик». Книжка вышла совершенно не похожей на итальянский оригинал. И не только потому, что работал над ней русский художник. Толстой сделал ее намеренно не похожей — он еще раз доказал себе и другим, что с прошлым покончено навсегда. Игра на понижение, осмеяние и, в результате, уничтожение прошлого — вот задача, которую он поставил и выполнил в сказке о Буратино.

В рукописи «Золотой ключик» назван «новым романом для детей и взрослых». Такое сознательное подчеркивание состава читательской аудитории говорит о многом. На первом месте, конечно, дети. Но дети видят кукольный театр, поверхность. А что под ней, в глубине — это могут разглядеть лишь взрослые.

Образованный читатель тех лет прекрасно понимал, кого имел в виду Алексей Толстой, выводя на арену сказки тех или иных персонажей.

Главный сказочный антигерой Толстого — поэт Александр Блок. Удивительно, с каким постоянством классик советской литературы направляет свое перо против автора «Соловьиного сада» и «Незнакомки». Ведь до этого он уже вывел классика поэзии символизма в образе поэта Бессонова из романа «Сестры». Анна Ахматова считала это «сведением счетов и непохожим пасквилем».

Лично Александр Блок писателя Алексея Толстого не оскорблял никогда. Для Толстого это имя всего лишь символ — символ прошлого, символ круга единомышленников, к которому когда-то принадлежал и сам Алексей Толстой. Круг тот давно распался, но память не давала покоя. А если враг не сдается, его уничтожают.

Блок выведен в сказке про Буратино под маской Пьеро. Пьеро — поэт, Пьеро безумно влюблен в Мальвину, Пьеро пишет Мальвине стихи. Про пляшущие на стене тени:

Про болото:

Мотивы «теней на стене», «болот» напрямую взяты из Блока.

«А роза упала на лапу Азора» — пишет Буратино под диктовку Мальвины знаменитый палиндром А. Фета, читающийся что справа налево, что слева направо — одинаково. Роза здесь — отсылка читателя к блоковской драме «Роза и крест». Сцена пародирует драму. У Блока — героиня Изора, роза падает у нее из руки. У Толстого рука красавицы — это собачья лапа. Все поставлено с ног на голову, все осмеивается и пародируется. И сама Мальвина — пародия. Имя это, придя в Россию в XVIII веке из «Поэм Оссиана» Макферсона, стало символом романтической любви. К XX веку оно прижилось в романсах, романтика из него улетучилась и оно стало нарицательным именем проститутки. И сам лес, в котором в маленьком домике живет возлюбленная Пьеро Мальвина, — не что иное, как пародия на блоковский «Соловьиный сад», приснившийся поэту во сне. Вся линия Мальвина―Пьеро — умело и зло спародированная семейная трагедия Блока.

Пародирует автор не только Блока, но и его окружение. Например, кукольный владыка Карабас Барабас, от которого сбежали маленькие актеры-куклы, — пародия на Всеволода Мейерхольда и его теорию «режиссерского театра».

Итак, «Золотой ключик» — пародия. Злая, несправедливая, сделанная во многом лишь потому, чтобы очередной раз отделить себя от круга писателей, подчеркивающих свою принадлежность к Серебряному веку литературы. Это опальные Мандельштам, Ахматова. Это писатели-эмигранты, к которым Толстой сам когда-то принадлежал. Своей сказкой про Буратино он заново продемонстрировал власти свою советскость.

Но сказка на то и сказка, чтобы жить самой по себе, независимо от желаний автора. «Золотой ключик» присвоили себе наши дети. Теперь он принадлежит им, и детям дела нет до чьих-то мстительных замыслов и грызущих совесть воспоминаний.

Пусть сказки принадлежат детям!

Невозможно себе представить унылое читательское лицо, склонившееся над книжкой Зощенко. Но сам Михаил Михайлович, как утверждают многие его современники, в жизни был человек серьезный, рассказы свои читал без улыбки, а что касается смеха, то смеющимся Зощенко, наверное, не видел никто. Вот кусочек из записных книжек Евгения Шварца, подтверждающий это мнение: «Рассуждения его очень уж не походили на сочинения. В них начисто отсутствовало чувство юмора. Они отвечали строгой и суровой, и, как бы точнее сказать, болезненной стороне его существа…» Под болезнями в приведенном отрывке подразумеваются обыкновенные вещи: бессонница, сердцебиение, страх смерти — все то, что вынес писатель с фронтов мировой войны. Рукой, которая писала рассказы, водила скрытая, смешливая сторона зощенковской души, внешняя же, фасадная сторона всегда оставалась затененная тревогами жизни.