Сергей Костырко - Простодушное чтение

В этом же ряду – смакование сладкой жути, исходящей в сценарии от компьютерных интеллектуалов-паханов, подсознательное упоение их силой. И есть вполне ощутимый зазор между как бы философскими отступлениями (пародийное исполнение которых отнюдь не делает сам процесс думания над проблемой пародийным) и изобразительным рядом.

Странно, но для меня, например, как раз «философические» вставки обладают наибольшим эмоциональным напором и, соответственно, убедительностью. Что же касается изобразительного ряда с эффектными сюжетными ходами, с «колоритным» уголовно-компьютерным жаргоном, то все это уже жевано-пережевано в новейшей литературе. Некоторое умственное напряжение испытываешь только в процессе первоначальной ориентации в созданном Галковским фантастической мире. Старательность в его (мира) обустройстве и, я бы сказал, монументальность идеологической конструкции ориентируют антиутопию Галковского не на притчу («Повелитель мух»), а на социально-философскую аллегорию («Скотный двор»). То есть художественная энергия здесь добывается не из соединения образов с универсальными, бытийными понятиями и ситуациями, а из соотношения фантастической картинки и окружающих нас жизненных реалий.

Здесь неизбежно сопоставление «Друга утят» с «Бесконечным тупиком». Внешне «Друг утят» как бы продолжает размышления Галковского времен «Бесконечного тупика». Но у этих двух художественных произведений разная энергетика. У «Бесконечного тупика» энергия философской исповеди, у «Друга утят» – энергия проповеди. В «Бесконечном тупике» даже самое отвлеченное умствование автора переживалось как эстетический акт. Там была мысль, рожденная болью, недоумением, яростью, горечью, обидой. Там за повествованием вставал образ «подпольного человека», и там была простодушная истовость во «вторичной отработке» этого образа – в самой рефлексии по поводу позы «подпольного человека». И потому процесс проживания мысли повествователем в «Бесконечном тупике» сам по себе был богаче смыслами, нежели предлагаемые формулировки. В «Друге утят» все гораздо уравновешенней. Мысль здесь не вырастает из изображения, из проживания ситуации, она (мысль) иллюстрируется изображением.

Я бы сказал, «Бесконечный тупик» создавался, «Друг утят» – изготавливался. Умело, точно, почти убедительно.

Почему так? Вопрос, наверно, глупый. Но неизбежный.

Я предложил бы такой ответ: причина в том, что Галковский – больше художник, чем философ. Нет, думает он, конечно, интересно, остро, неожиданно, смело. Провокативно. Но только тогда, когда – как в «Бесконечном тупике» – он предлагает читателю еще и проживание мысли вместе со своим героем. В такой ситуации абсолютная законченность, концептуальность необязательна. И потому даже сомнительность (для меня, в частности) самого метода размышления у Галковского-философа, когда бытийные категории он формулировал исходя почти исключительно из ситуации противостояния ублюдочности советского менталитета, мне как читателю не очень мешала. Равновесие восстанавливал Галковский-художник, создавший еще и образ повествователя. То есть эмоциональный напор повествователя, социально-психологическая вписанность повествователя в исследуемую ситуацию – все это помогало мне как читателю переводить употребляемые автором бытийные категории в более естественный для них ряд. Это потом, после «Бесконечного тупика», в яростных выступлениях Галковского по поводу «советской философской школы», по поводу бывшего и нового литературного истеблишмента появилось что-то от тональности коммунальной разборки. Борьбы за квадратные метры. За власть. Нелепая, мягко выражаясь, ситуация для философа. Но и там автору удавалось сохранить равновесие благодаря эмоциональному накалу, закадровому присутствию образа автора. В «Утятах» же повествователь почти бесстрастен. И вот это ослабление эмоционального напора опускает мысль до уровня предложенной сюжетной конструкции и системы образов. Уплощенная игровая ситуация: дебилы-полититки, дебилы-шестидесятники, коррумпированное общество, двухпрограммные (по числу извилин) бандиты, с одной стороны, и с другой – новый вариант всемирной масонской ложи, вооруженной современными технологиями и использующей подспудную тягу масс к единственно доступной ей модели общественного согласия (вариант чучхе) – ситуация эта, на мой взгляд, не дает возможности всерьез размышлять о закономерностях современной истории. Но, похоже, не для размышления писалось. Образы законченны и одномерны, конструкция, в которую они собраны, жесткая и, я бы сказал, категоричная в своей однозначности. Диагноз окончательный, обжалованию не подлежит. Нам нужно или согласиться, или нет. В конечном счете, это текст, так сказать, учительский, на диалог не рассчитанный.

P. S

Я знаю, что имя Игры, которое Галковский использовал в сценарии, реальное: «Galaxy+» (http://klip.pbem.ru/); что в игру эту играет множество интернет-пользователей уже много лет, и сам Галковский был активным ее участником. Я знаю, что существовал сайт «Друг утят», представляющий интересы части игроков. Но в данном случае я пишу о сценарии Галковского как о самостоятельном художественном произведении, к которому интернетовские сюжеты с «Galaxy» имеют отношение косвенное.

Сергей Шаргунов. Ура!// «Новый мир», 2002, № 6

Вот текст, изначально претендовавший на выполнение функций эстетического и идеологического манифеста нового литературного поколения. Повесть «Ура!» состоит из небольших главок, в которых автор «исповедуется», формулируя основы, так сказать, новой морали и эстетики.

То есть – по всем признакам явление «молодежной прозы».

(Не путать с исповедальной прозой, которая предполагает наличие индивидуальности, – в «молодежной» прозе наличие авторской индивидуальности только декларировалось, упор там делается на ретрансляции «поколенческого».)

Предполагается, что образ героя-повествователя персонифицирует мироощущение и идеологию нового поколения; так сказать, представительствует от неумолимо надвигающегося на нас будущего.

Возможность оценить человеческий уровень персонифицированного здесь предоставляется нам в первых же абзацах повести. Герой начинает исповедь с самого сокровенного, заветного. С любви. Ему, герою, который очень «юн», но предельно нагружен «взрослым опытом», обрыдли зрелые женщины, надоели каждую ночь новые «мятые тела», – он затосковал по «юной любви»: