Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

Пушкин был натурой универсально-артистической; отсюда стихи Бальмонта, ему посвященные:

Судьба Пушкина была соединенной судьбой гения и пророка – двуединого огня, горящего во тьме кромешной. Отсюда эпиграф из «Черных Масок» Леонида Андреева:

И наконец, в некотором всеедино метафизическом смысле вся Россия, весь русский народ, весь мир повинны в жестокой судьбе и в страстотерической кончине пророка-поэта. Отсюда – грозное знамение из молниеносного Лермонтова, которое не следует понимать в социально-политическом смысле и тем самым снижать его и лишать глубинного смысла, то есть опошлять:

Ибо, подобно тому как фарисеи и саддукеи, насмерть враждовавшие между собою, соединились для распятия Христа; подобно тому как уличные, демократические обыватели самых разнообразных мастей и оттенков сошлись на агору, чтобы приговорить Сократа к отравлению, так случилось и во времена Пушкина… Какие это времена? Такие ли уж отдаленные? Нет, ничуть, это – наши времена, это – все времена.

И тем, кто ныне пылает благородным негодованием по поводу отравителей Сократа, распинателей Христа, против тех, что камнями побивают пророков и отдают праведников четвероногим зверям – на потеху зверью двуногому, всем этим представителям «кукольных трагедий с букетом гражданской скорби» не мешало бы «в тиши томительного бденья» задать себе такой вопрос: те убийцы давно умерли, истлели… а вот я, имярек, такой-то, или я, имярек, такая-то, все эти «мы» и «они» – что делаем?.. И на что тратим эти скудно нам отмеренные мгновения, эту короткую нить существования, которую «Парка» может «подрезать» каждую секунду?.. Не тратим ли мы все – от «веселых юношей» до «дряхлого старичья» – эти скудно нам отмеренные мгновения на обдумывание того, как бы загасить божественную искру в ближнем, пришедшемся не по душе, не по вкусу (см. у Тургенева: «форма вашего носа мне не нравится»), или потому, что тут замешалась зависть по поводу дара и знаний, поперек горла стало несходство в так наз. «политических убеждениях» и прочее и тому подобное?

Какого-нибудь пошляка или негодяя, даже попросту уголовника еще прощают, тем более что он часто является зеркалом. Но вот Пушкин влюбился, ну, ясно, – развратник, написал гениально-остроумную эпиграмму – задира, сказал о каком-нибудь индийском петухе в мундире, что он «чином от ума избавлен», – тут уж прощения не бывает – и именно оттого, что эпиграмма остра и портрет схож! А подлинное сходство, не только теперь, когда просто не умеют рисовать, но и во времена Пушкина было вещью исключительно редкой, могло приводить к очень обидным для оригинала откровениям, да еще благодаря печати распространявшимся с быстротой молнии… Такая эпиграмма, как «Все пленяет нас в Эсфири», женщинами не прощалась, – а таких было много, – вот и готова «равнодействующая» всех сил, приведших гениального мастера к гибели. Но эпиграмматические и всякие другие стрелы, которые Пушкин в некоем опьянении своего поэтического всемогущества и невероятной стихотворной техники рассыпал по всем направлениям, касались не одних моральных и физических уродов и неудачно сложенных дамских ног: они достигали высот Престола и Алтаря, и Пушкин, сознавая свои силы, писал:

Притом же и в искусстве юмористической и сатирической прозы он тоже не знал себе равного, если не считать Гоголя, которого он искренно любил и ценил… Но настоящих тонких ценителей юмора и «высокого восторженного смеха», как правило, гораздо меньше, чем ценителей поэзии и музыки. Это объясняется тем, что сатира и юмор – это стихии ума такого свойства, которого не только мало среди людей, но еще и которого все боятся за обличающую и проницающую силу. Особенно высоко стоящие «персоны» (в терминах Юнга), которые «чином от ума избавлены», не выносят юмора. Отсюда, например, полное непонимание Гоголя и Козьмы Пруткова императором Николаем Павловичем и его сподвижником Бенкендорфом, не говоря уже о таких глупцах, как архимандрит Фотий.

Задетые стрелой скрежещут зубами и ищут физической расправы с метким стрелком, не будучи в силах ответить ему тем же… И несомненно, в конечном счете завязка трагедии, погубившей Пушкина, есть « мизология», зависть и « горе уму »… «Ум любя простор теснит» и «важным людям важны вздоры», – когда эта нехитрая механика обнаруживается, тогда случается то, что случилось…

Но, сверх того, у Пушкина было свойство, которое раз и навсегда сделало его ненавистным радикально-революционной интеллигенции: Пушкин был величайший государственный ум эпохи (как и Достоевский), он был великодержавник имперец, и, как мы дальше это увидим, его подлинное свободолюбие было органически связано с имперским славолюбием, с великодержавным великодушием… Эта ясная, простая и благородная истина тоже мало кому была открыта в России. Гениальнейший русский ученый, вместивший в себе целую Академию наук, Михаил Васильевич Ломоносов тоже представлял величавое и благородное сочетание великодержавного имперства и великодушного свободолюбия. Доказательством от противного этой идеи может служить то, что палаческая система Ленина была связана с идеологией «малодержавия», с «минимализацией» России, даже с ее полным уничтожением и выдачей головой кому угодно, кто бы только обеспечил целость революционного подполья.

Высшее достижение имперской культуры, насажденной и взращенной тяжкими трудами и сверхъестественной энергией Петра Великого, – без сомнения Пушкин. Тут Герцен несомненно прав, хотя его мысль подлежит корректированию и очищению от вкравшегося в нее народничества. Величайший русский ученый и величайший русский артист оба несомненно благоговели перед великим императором, были в полном смысле влюблены в него. Эта «влюбленность» имеет двоякое основание.

И Ломоносов, и Пушкин чувствовали в Петре Великом своего отца, своего родителя. «Петр-Империя – Ломоносов-Пушкин» – вот единый « морфологический комплекс », который прежде всего поражает и пленяет нас своей величавой, грациозной, трагической красотой. Петр Великий духовно породил Империю, Империя породила Ломоносова и Пушкина. И Ломоносов, и Пушкин могли родиться только в атмосфере и на почве петербургской России, Российской империи, созданной «Академиком и Героем». Но Ломоносов и Пушкин, помимо сыновней нежности к тому, кому они обязаны были своими днями и своим культурным типом и имперским стилем, любили еще эстетически «Лик Петров», и любили его не менее лика нежной Тани.