Пьер Бурдье - О телевидении и журналистике

Поло журналистики обладает одной особенностью: оно гораздо больше зависит от внешних сил, чем другие поля производства культурной продукции: математическое, литературное, юридическое, научное и другие поля. Оно напрямую зависит от спроса и подчинено рыночным санкциям и плебисциту, пожалуй, даже сильнее, чем политическое поле. Альтернатива между «некоммерческим» и «коммерческим», которую можно наблюдать во всех полях (например, в области театра — это оппозиция между авангардным и бульварным теа трами; она эквивалентна оппозиции между «Монд» и TF1, где с одной стороны, более образованная публика противостоит менее образованной, в г другой, — публика, насчитывающая большее количество студентов, противостоит публике с преобладанием коммерсантов) ставится здесь в более; грубой форме, а вклад коммерческого полюса наиболее значителен. Здесь он не только проявляет беспрецедентную силу, но при синхронном сравнении с чем, что он представляет собой в других полях, видно, что в настоящее время ему нет равных. Кроме того, в журналистском пространстве не существует эквивалента того, что можно наблюдать, например, в научном универсуме: своего рода имманентной справедливости, согласно которой, тот, кто нарушает определенные запреты, лишается своей репутации, и, напротив, — тот, кто следует правилам игры, пользуется уважением своих коллег (проявляющимся, в частности, в виде ссылок и цитат). Существуют ли в журнализме позитивные или негативные санкции? Сатирические передачи вроде «Кукол» являются здесь единственным зачатком критики. Что же касается поддержки, то, пожалуй, единственное, о чем можно упомянуть, — это подхват сюжета другими журналистами, но это редкий, малозаметный и двусмысленный признак.

Мир журналистики — это поле, но поле, находящееся посредством рейтингового механизма под властью поля экономического. И это очень разнородное, очень сильно подчиняющееся коммерческому давлению поле в свою очередь оказывает структурное давление на все другие поля. Этот структурный эффект, объективный, анонимный, незаметный не имеет ничего общего с тем, что можно увидеть напрямую, с тем, что обычно разоблачается, т. е. вмешательством того или иного… Мы не можем, не должны довольствоваться поиском виновных. Например, Карл Краус, великий венский сатирик очень резко нападал на того, чье положение можно было бы сравнить с положением главного редактора журнала «Нувель Обсерватор». Он разоблачал его культурный конформизм, убивающий культуру, его заигрывание с незначительными и плохими писателями, его лицемерную пропаганду идей пацифизма, дискредитирующую эти идеи… Как правило, в общем и целом критика направлена в адрес конкретных лиц. Но социология учит, ч то несмотря на то, что личная ответственность людей безусловно существует, их возможности определяются системой, в рамках которой они действуют и позицией, которую они занимают внутри этой системы. Поэтому нельзя ограничиться критикой в адрес такого-то журналиста, философа или философа-журналиста… У каждого есть свой козел отпущения. Я тоже иногда поддаюсь искушению: Бернар-Анри Леви стал для меня чем-то вроде символа писателя-журналиста или философа-журналиста. Но говорить о Бернаре-Анри Леви ниже достоинства социолога… Нужно видеть в нем всего лишь структурный эпифеномен, являющийся, как электрон, выражением поля. Его невозможно понять, не поняв логику поля, производящего его и дающего ему скромную силу.

Это важно как для того, чтобы лишить анализ драматичности, так и для того, чтобы рационально направить действие. В действительности, я убежден (свидетельство тому мое выступление на телевидении), что социологический анализ, подобный этому, где-то, возможно, будет способствовать изменению сложившегося порядка пещей. Любая наука обладает такой амбицией. Огюст Конт говорил: «Наука — это возможность предвидения, а предвидение — возможность действия». Социальная наука, как и любая другая, имеет право на такую амбицию. Когда социолог описывает такое пространство, как пространство журналистики, поначалу вкладывая в это свои чувства, неясные побуждения, страсть, впоследствии сублимируя их в процессе аналитической работы, он питает определенную надежду на эффективность. Например, доводя до сознания действие механизмов, он может способствовать увеличению свободы людей, журналистов или телезрителей, манипулируемых этими механизмами. Я считаю (это отступление), что если журналисты смогут почувствовать себя, так сказать, объективируемыми и внимательно прислушаются к тому, что я говорю, то они придут к пониманию (по крайней мере, я надеюсь на это) того, что, ясно выразив то, о чем они догадываются, но в чем не слишком жаждут себе признаться, я даю им инструмент освобождения, способствующий контролю механизмов, о которых я упоминал. Например, можно создать что-нибудь вроде межгазетных союзов, позволяющих нейтрализовать некоторые эффекты конкуренции. Часть негативных эффектов связана с последствиями влияния структуры, ориентирующей конкуренцию, нагорая в свою очередь является причиной гонки, заставляющей бегать в поисках сенсационного материала, что может привести к подаче в эфир крайне опасной информации просто для того, чтобы одержать верх над конкурентом, хотя никто этой победы не заметит. Если все действительно происходит так, то сам факт выведения на уровень сознания и называния этих механизмов может привести к договоренности между журналистами с целью нейтрализации конкуренции. Как это происходит в экстремальных ситуациях, например, при похищении детей. Можно представить себе, что журналисты де> го корятся и откажутся приглашать (чтобы повысить рейтинг) политических лидеров, известных своими ксенофобскими высказываниями, и примут решение не воспроизводить э ти высказывания — что намного эффективнее их так называемых «опровержений». Я отдаю себе отчет в том, что эгго утопия. Но могу возразить тем, кто обвиняет социологов в детерминизме и пессимизме, только то, что если бы структурные механизмы, порождающие цинизм, оказалисьдоведены до сознания, зто сделало бы возможным осознанное действие, направленное на их контроль. В этом мире, отличающимся особым цинизмом, очень много времени отводится словам о совести. Как социолог, я могу сказать, что совесть становится эффективной только в том случае, когда опирается на структуры и механизмы, заставляющие людей быть лично заинтересованными в соответствии своего поведения моральным нормам. И чтобы стало возможным появление чего-то вроде неспокойной совести, нужно, чтобы это чувство встретило поддержку, укрепление и вознаграждение в самой структуре. Это возшпраждение могло бы проявляться со стороны аудитории (если бы она была более образованной и лучше осознавала манипуляции, которым подвергается).