Иван Киреевский - Том 2. Литературно–критические статьи и художественные произведения

Однажды в Риме, осматривая уже в десятый раз сокровища Ватикана и отдыхая от впечатлений дня в уединенной прогулке за городом, Александр сказал своему другу:

— Когда я сравниваю себя прежде путешествия в Италию и теперь, я вижу, что новый мир создался в душе моей из чудных влияний искусства, рассыпанного здесь. Но странно: отчего я не мог предчувствовать его прежде?

— Оттого, — отвечал Леонард, — что этот мир живой.

— Но разве наука, чувство, страсть, красота не живут также? — возразил Палеолог. — Однако все это может понять человек без опыта, одною силой размышления. Изящество, кажется, ближе всего к уединению: оно все отвлеченное создание воображения, отчего же не можем мы воображением догадаться о мире изящного?

— Ты ошибаешься, — сказал Леонард, — и не один ты. Многие смешивают изящное в искусствах с красотой в природе или с выдумкой воображения, но это не справедливо. Кроме красоты, кроме первой мысли, основного чувства в художнике, для изящного произведения нужна еще удача выражения . И этого мало: еще нужно постепенное развитие этих удач, длинный ряд опытов, целая история откровения, концерт несозданных согласий, найденных между выражением и невыразимым. Оттого изящное понятно только в совокупности двух созданий. Но если будет человек одарен всеми способностями от природы и если ему показать одну, только одну картину, хотя бы это было лучшее произведение Рафаэля или Леонардо да Винчи, то он не поймет красоты этой картины; я думаю даже, он тем меньше поймет ее, чем она будет совершеннее.

— Это правда, — сказал Палеолог.

— В мире изящного есть неожиданность вдохновенная, — продолжал Леонард, — есть какая-то игра случайностей, которая составляет одну из его прелестей. Ты заметил, что счастливая случайность есть вообще одна из стихий красоты? То, что правильно выдумывается умом, всегда холодно; что случайно и неожиданно прибавит к выдумке минута, то тепло и живо.

— Не это ли сочувствие души с неожиданными случайностями минуты составляет то, что называют гениальностью? — спросил Палеолог.

— Это то, что справедливо называется даром или талантом , но для гениальности этого еще мало. Если бы мне пришлось делать определение гениальности, я бы назвал ее ясновидением невыразимого. Посмотри Рафаэля: многие не хуже его выразили видимое, но кто яснее обозначит невыразимое и кто выше его? Впрочем, вообще искусство не выражает ничего, а только обозначает, намекает на что-то. И напрасно изящное произведение называют воплощением мысли, как теперь мода выражаться. Оно только тень ее, ее второй отблеск. Оно так мало воплощение , мысль так мало живет в этих тенях , что ты можешь целую жизнь смотреть на картину и не видеть ее основной мысли, можешь целый век слушать одну музыку и не понять ее значения, покуда не оглянешься назад, в глубину души, откуда эта тень упала на холст или струны.

— Я не понимаю тебя, — сказал Палеолог, — разве наше тело не такая же тень души? А между тем душу в теле мы называем воплощенной.

— Для нас, при нашем образе мыслей, это выражение истинно. Но ты не забудь, любезный друг, что наши теоретики не так думают.

В продолжение этого разговора друзья возвратились домой. Леонард, желая еще больше объяснить свои мысли об искусстве, достал свой портфель, в котором хранилось богатое собрание его рисунков вместе с маленькими, мелко исписанными листочками, на которых хранились его стихи и разные мысли и минутные замечания.

— Да! — продолжал он говорить, перебирая страницы своего портфеля, — Удивительно, как в наше умное и многостороннее время говорится столько несправедливого и одностороннего об изящном…

— Постой, Леонард! — прервал его Палеолог. — Чей это портрет?

— Это? Это портрет одной знакомой мне дамы, ты не знаешь ее.

— Почему ж ты думаешь, что я ее не знаю? Мне кажется, это графиня Эльм… с которой я ехал из Константинополя до Триеста.

— Да, это графиня Эльм….

— Леонард, по какому случаю у тебя портрет ее?

— О, эту историю я расскажу тебе когда-нибудь… со всеми подробностями… вот, нашел! Философский вывод женщины , слушай!

— Нет, Леонард, я не хочу теперь слушать твоих рассуждений, оставим это до другого времени. Теперь расскажи мне, как ты знаешь графиню Эльм…

— Изволь, если это тебе любопытнее. Впрочем, история эта не длинная. Надобно только по порядку… Вот как это было.

С тех пор прошло четыре года, — нет, больше! Теперь уж пять лет. Как время идет! Я учился тогда в Иене…

Недалеко от Иены лежит одно из имений графини Эльм… куда она приезжает иногда на лето, вместе с теткой своею, баронессой Вес…

Надобно сказать, что в университете, между прочим, я был дружен с одним студентом, которого звали Фридрих Вульф. Его отец был пастором в Р..; это маленький городок в Вюртемберге.

Фридрих Вульф имел одно качество в высочайшей степени: он был музыкант, каких мало, какие родятся веками. Только, по несчастию, он был еще и поэт. Вместо того чтобы совсем предаться одному искусству, Вульф старался соединить их оба: он бросил свою скрипку и пристрастился к гитаре, чтобы на ней с утра до вечера наигрывать темы для своих стихов. Впрочем, надобно признаться, что он скоро достиг на гитаре до такого совершенства, какое трудно вообразить, не слыхав его. Из своих семи струн умел он извлекать такие звуки, которых нельзя было и подозревать в этом бедном инструменте. Я до сих пор не понимаю, откуда он брал эту сладость, эту силу, эту необыкновенную певучесть своей игры. С гитарой он пел свои стихи. Его голос был звучный и выразительный. Поэтому ты поймешь, что, несмотря на посредственность стихов, мы часто слушали их с большим удовольствием.

Вульф был весь в музыке и в своих стихах. Его сведения в науках были довольно посредственны, на лекции ходил он лениво, впрочем, неохотно также разделял и забавы товарищей. Почти всегда задумчивый, с гитарой, он наиграл и надумал себе какой-то особенный мир из мечтательных звуков, из блестящих слов, из мудреных выдумок — и жил себе в этом мире один.

Меня любил он: охотно рассказывал мне свои мечты, играл свои фантазии и пел стихи. Признаюсь, что в этих доверенностях, несмотря на многое сумасбродное, я находил много поэтического.

Его внутренняя жизнь была не столько собранием чувств, сколько догадок сердечных. В детстве он был несчастлив: из большой семьи один сын нелюбимый, рано приобрел он убеждение, что жизнь настоящая не в обстоятельствах, а в мыслях и что от горя жизни можно укрыться в музыке и поэзии. С этою целью начал он строить себе храм убежища , как он выражался. В этом храме должно было соединиться все, что питает и греет душу, чего ищут, желают, куда идут надежды — все, что служит концом сердечных стремлений. И что бы ни касалось его воображения, тотчас же одевалось в мимику и переходило в слово. Он верил, что для всего на свете есть особенный перелив звуков и что есть какое-то слово, венец и основание всякого мышления, ключ ко всем тайнам, цель всех воздыханий человечества; что это слово незаметно для людей, потому что хранится высоко в сердце, выше, дальше внутреннего зрения; что там лежит оно несгораемо, в вечном огне из самых пламенных чувств, из горячих дум и раскаленных образов воображения человека; что к нему ведет воздушная лестница, составленная из сильных дум, из страстных звуков и сердечных вдохновений; что по ступеням этой лестницы скользят и восходят незримые духи, легкие тени, которые помогают душе; что все прекрасное на земле есть только бледный отблеск одного живого слова, горящего на высоте сердечной. Однако, смотря на прекрасное земное, можно, как бы смотря в зеркало, догадываться, откуда свет и где к нему дорога. Но горе тому, — говорил он, — кто примет зеркало за правду, если кто усомнится в правде, обманувшись в зеркале!