Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Да, таков мой вывод. Если шум, поднятый вокруг, относится к теперешнему Гамбетте, этот шум несуразен и просто смешон. Подобное идолопоклонство можно объяснить только тем, что мы повредились в уме. Но если этот шум не что иное, как вступление тромбонов и турецкого барабана, гремящих в честь Гамбетты завтрашнего дня, в честь политического гения, который должен создать наше будущее, — мы вытягиваем шеи и ожидаем чуда. Вместе с тем нельзя, чтобы в том трудном положении, в каком мы находимся сейчас, нас еще долгое время продолжали оглушать, ибо в конце концов мы заметим, что над нами смеются.

Народы готовы. Г-ну Гамбетте остается только показать, на что он способен.

Ну что же, давайте поговорим о нем! Но прежде всего мне хочется, чтобы вы заметили, как я на этот счет подчеркнуто скромен. Вот уже четыре месяца, как я подвизаюсь в «Фигаро», и до сих пор не обмолвился ни словом о пресловутом натурализме! Я писал статью за статьей, и если я решаюсь написать ту, которой от меня ожидали в самые первые дни как некоего кредо, то я делаю это только потому, что неделя была бедна событиями и я не нашел никакого другого материала. Хорошо! Давайте поговорим о натурализме, коль скоро ничего лучшего у нас нет под рукой.

К тому же никаких новых доводов я приводить не собираюсь. Я тысячу раз говорил об этом и могу только повторить сказанное раньше. Но тогда я давал свои объяснения в подземельях оппортунистов, откуда широкая публика не могла меня слышать. Сейчас, когда я обращаюсь к пятистам тысячам читателей «Фигаро», я хочу воспользоваться удобным случаем, чтобы в последний раз выступить в защиту своих определенных положений и попытаться доказать свою правоту.

Итак, я хочу выставить напоказ весь свой позор. Вы увидите, до какой наглости может дойти мое безрассудство. Всем известно, что я и двух слов не могу сказать без того, чтобы не впасть в несуразность, что и мои художественные произведения, и критические статьи столь же глупы, сколь и грязны. Вся наша печать держится на этот счет единого мнения. И все же я хочу успокоить дам и заверить их, что они могут остаться: нет никаких оснований вести дело при закрытых дверях.

Не будем начинать с Адама, но вот несколько фактов из нашей истории литературы.

В конце XVIII века старинные классические правила трещат по всем швам. Вместе с тем великий разрушитель Вольтер не принимает участия в их изничтожении; напротив, он сохраняет эти правила и их защищает. Но рядом с ним появляются Дидро и Руссо и прокладывают литературе новые пути. С приходом Дидро, от которого берут начало наши современные позитивисты, появляются методы наблюдения и эксперимента применительно к литературе. С приходом Руссо католицизм превращается в деизм, поэтическое чувство пробуждается и воспевает мировую душу. За каждой литературной проблемой стоит проблема философская. Пантеисту Руссо суждено было стать отцом романтиков, тогда как позитивист Дидро, несмотря на всю свою противоречивость, становится истинным провозвестником натурализма — ведь именно он первый потребовал подлинной правды и в драме и в романе.

Разумеется, я оставляю без внимания оттенки. Я только подвожу итог и говорю о главном. Но проследите развитие обоих писателей. Оба они — революционеры и ополчаются против классической традиции, против абстрактного героя, созданного на основе догматических правил, чистого сознания, оторванного от тела и от среды. Но последователи их расходятся в разные стороны и в конце концов вступают между собой в борьбу. В то время как романтики сохраняют отвлеченные образы, созданные на основе классических правил, и довольствуются тем, что по-новому их одевают, натуралисты возвращаются к изучению природы человека в ее истоках, заменяют метафизический образ человека физиологическим и больше не отделяют его от определяющей его поступки среды.

Первый отпрыск Руссо — это Шатобриан. Не следует придавать слишком большого значения кажущемуся различию их религиозных воззрений. Шатобриан — в большей степени деист, нежели католик, он больше поэт, чем человек верующий. Ведь это они вместе с г-жой де Сталь и явились настоящими создателями романтизма — христианского искусства в противоположность искусству античному. Известно, что Буало отказывал поэтам в праве обращаться к христианским идеям — он считал это неправомерным с точки зрения как религии, так и литературы. Великий спор старого и нового, который шел на протяжении XVII и XVIII веков, происходил именно на этой почве. И когда, в первой половине нашего столетия, романтики схватились с классиками, это было продолжение все той же битвы, участники которой возродились под новыми именами. Не любопытно разве, что великое общественное движение — христианство — нашло свое полное выражение в литературе лишь спустя тысячу восемьсот лет после смерти Христа?

Шатобриан породил Виктора Гюго. Теперь нашего поэта называют отцом современной литературы и забывают, что основы этой литературы были уже заложены Шатобрианом. Виктору Гюго не пришлось создавать романтизм заново: романтизм существовал уже в «Коринне» и в «Гении христианства». Что Гюго действительно принес нового — так это свою ни на что не похожую риторику и свой лирический талант. Он — такой же деист, как Руссо. Сент-Бев любил говорить: «Гюго давно бы уже вошел в лоно церкви, если бы не его гордость».

Теперь следовало бы перечислить одного за другим всех романтиков. В области романа я назову лишь Жорж Санд, трогательную и мечтательную ученицу Руссо, которая страстно любит природу, но, как и ее учитель, видит эту природу всегда сквозь призму самого причудливого воображения. Таким образом преемственность продолжается до наших дней, могучая, торжествующая: она царила в течение всей первой половины века и только за последние тридцать лет столкнулась с линией Дидро, которая теперь одерживает победу.

Действительно, в то время как романтики затмевали всех блеском своего стиля, натуралисты делали свое дело в тени. Нет ничего удивительного в том, что у риторов было первое время больше власти над толпой, чем у аналитиков, да и самый ход общественного движения привел к тому, что вслед за Революцией победу одержали Шатобриан и Виктор Гюго.

Стендаль был первым преемником Дидро. Повторяю, я не останавливаюсь на оттенках — это увело бы меня слишком далеко. Надо помнить, что Стендаль родился в 1783 году и что он связывает XVIII век с нашим. Цепь эта неразрывна. Противник старинных литературных правил, Стендаль был романтиком ранней поры; это означает, что он обрушился на классиков; но вместе с тем он не замедлил отмежеваться от преемников Руссо, увидав, что они тонут в риторике и под новыми личинами возрождают всякого рода обман. Он пристрастился к точному анализу, сухому и острому, и не имел в свое время никакого успеха.