Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Парнасцы отрицают не только современность, им противна жизнь вообще, противно всякое искреннее чувство. Они воскрешают описательную школу Делиля, убивают мысль, но этого им мало, они упорно отворачиваются от живых впечатлений, от подлинной жизни плоти и сердца. Их поэзия — даже не запеленатая мумия, от которой исходит едва уловимое благоухание прежней жизни; это просто автомат, грубо склеенная из картона и дерева рассохшаяся кукла, скрипящая шарнирами.

И эти господа, которые произвели на свет такого экстравагантного младенца, с вызовом уединяются на задворки нашей литературы, приняв позу мучеников! А уж если им удастся зацепится за какую-нибудь газету, они принимаются тотчас воскурять фимиам друг другу и кричать о своем презрении к истинным борцам.

Каждый хорош на своем месте. Пусть бы они вырезали узоры на кокосовых орехах в своей келье, обнесенной каменной стеной, — я и слова бы не сказал. Только бы не мешали нам выполнять приуготовленья века, не швыряли бы нам под ноги свои полустишья.

Время щадит лишь животрепещущие произведения. Писатель, обращающийся к прошлому, ничего вечного создать не может. В произведения искусства нужно вдохнуть жизнь, чтобы они могли поведать потомкам о наших страданиях и надеждах, о наших битвах, о всей нашей жизни. Вы можете поднять из руин Парфенон, воздвигнуть мечеть или пагоду, установить на парижской земле алтарь в честь какого-нибудь божества, но в один прекрасный день ваш идол, рассмеявшись вам в лицо, покинет алтарь, смешается с бурным уличным потоком.

Некоторые парнасцы поняли, что будущим пренебрегать теперь нельзя. Они и принялись обкрадывать Гюстава Флобера и Гонкуров; они заимствовали у них описание парижских пейзажей, отдельные сценки из современной жизни, чтобы, слегка обкорнав, втиснуть их в свои строфы.

Тщательно прилизав свои картины, они отошли в сторону, потирая руки и наивно полагая, что уже стали великими поэтами, раз им удалось описать игру желтых и синих пятен от афиш, наклеенных на белой стене, и рассказать о пароходике, идущем из Берси в Медон.

О, боже! И это новая школа? Скорее новая ниша в церквушке Современного Парнаса! Научившись пользоваться контрастными красками и списывать у наших романистов живописные и точные картинки, они вообразили, будто открыли секрет нового искусства!

Нет, чтобы творить и открывать, нужна другая закваска! А они — живые мертвецы и одной ногой уже стоят в могиле; не понимаю, зачем они пытаются внушить нам, что еще дышат. О современной жизни, о Париже они судят с неведением человека, живущего за китайской стеной. Мир живых людей им совершенно чужд. Ну что ж! Описывайте, описывайте до бесконечности, только не пытайтесь выдать своих марионеток за живых героев.

Какие жалкие фигляры!

Я никого не хотел называть. Но чтобы меня лучше поняли, я вынужден упомянуть имя кающегося парнасца — г-на Франсуа Коппе; успех его «Благословения» и «Прохожего» весьма характерен.

Господин Коппе, к счастью для себя, вновь обратился к доступной поэзии как раз в ту минуту, когда Париж сгорал от нетерпения послушать чьи-нибудь стихи. Париж, словно хорошенькая женщина, склонен порой и помечтать. Говорят, это способствует пищеварению.

Чему же аплодировал Париж? Двум подражательным произведениям: «Благословению» в духе Гюго и «Прохожему» в стиле Мюссе. И это — лучшее из того, что произвел на свет Современный Парнас. Да и то г-ну Коппе пришлось расстаться с правоверными парнасцами и черпать вдохновение в пламенной лирике поэтов 1830 года.

Когда же придут наконец поэты без страха перед настоящим, с верой в будущее, которые откроют в себе бурный источник созидательной жизни?

На берегах Рейна сейчас находятся пятьдесят тысяч солдат, которые сказали «нет» Империи. Они не хотели больше ни войны, ни регулярных армий, ни чудовищной власти, вверяющей в руки одного человека участь и жизнь всей нации.

Солдат загнали в казармы. Голосовали они под присмотром офицеров. И все-таки они сказали «нет».

Тогда их начали травить. Каждого, кто осмелился вспомнить об обязанностях и правах гражданина, — ссылали в Африку.

Простое присутствие на общественном собрании каралось тюрьмой и изгнанием.

Военный министр похвалялся с трибуны, что вершил расправу без суда над бунтовщиками, которые вопреки жестокой дисциплине отказались быть простыми колесиками политической машины.

И на мгновение Империю охватил страх. А что, если армия — это уже не пассивное орудие 2 декабря? Какое еще веяние коснулось ее? Пробуждается вся страна, не поднимаются ли вместе с ней и солдаты, суровые и грозные, требующие возврата похищенных свобод? Тогда, чего доброго, не пришлось бы увидеть вскоре, как эти дети народа лобызают своих братьев — рабочих.

Тут началась паника. И семь миллионов голосов, поданных за Империю, были тотчас позабыты. Ведь в армии пятьдесят тысяч республиканцев. Нет, военные тюрьмы никогда не будут пустовать.

И вдруг три месяца спустя эти самые пятьдесят тысяч смыли свою вину: махнув рукой на Империю, они устремились к потревоженным границам.

Так перестаньте же дрожать! Распахните тюрьмы! Верните из ссылки осужденных после плебисцита! Разве до вас теперь этим храбрым ребятам! Вы — это сущие пустяки, сгинете вы навеки или покуражитесь час-другой — им в голову не придет тревожиться, что там стряслось с вами.

Они претерпели унижения ради Франции, и они встретят смерть криком: «Да здравствует Франция!»

На днях один из них, прежде чем подняться в вагон, сказал мне:

— Пусть нас отправят на передовую, мы хотим принять огонь пруссаков на себя прежде наших товарищей. Наше место на передовой, его должны дать нам — ведь нас считают плохими солдатами. А мы тут покажем, как умирают истинные патриоты.

Вот вы пишете в газете, так посоветуйте императору пройти перед нашим строем и вызвать по именам солдат, которые голосовали против. Мы все, как один, поднимем руку. Мы потребуем, чтобы из нас сформировали ударный корпус. Вот тогда увидите. Все скажут: республиканцы желали лишь величия Франции.

Я толковал об этом с близкими товарищами, и было уговорено покончить со всеми раздорами. Спору нет, война скверное дело. Быть ей или нет, спросить надобно было у всей нации. Мы-то, солдаты, отказали императору в праве распоряжаться жизнью и смертью народа. Да вот беда, в опасности оказалась не шкура императора, а вся страна, села, где мы родились, мать и сестры, которые ждут каждого из нас.

Скажите родине, что мы не подведем. Ее подставили под удар. Но мы отдадим ей нашу кровь, мы избавим ее от лютого бешенства королей. В любом сражении солдаты-граждане будут впереди всех; они отдадут свою жизнь, как прежде отдали свои голоса, за Францию, только за Францию.