Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Заметьте, — я не говорю, что Тэн напрасно изменил своей первой идее. Я думаю, напротив того, что вывод бывает убедительнее, если основанием для него служит одна нация. Ширина взгляда на этом проигрывается, но зато выигрывается ясность. Я полагаю, что решительную причину, побудившую его написать «Происхождение современной Франции», следует искать в другом. Я основываюсь на антипатии, какую он всегда выказывал к ближайшим фактам. Для того чтобы он занялся нашей собственной историей, для того чтобы он занялся событиями вчерашнего дня, нужно, чтобы он испытал какое-нибудь потрясение; в противном случае он оставался бы в стороне, в сфере своих любимых умозрений. Он предпочел бы лучше изучать Индию и Америку, нежели Францию. И я уверен, — потрясение, о котором я говорю, причинено кризисом 1870–1871 годов; ниспровержение Империи вследствие наших бедствии, Республика, междоусобная война, все эти политические и общественные катастрофы, от которых мы еще до сих пор не можем оправиться. Многие слабые головы вывихнулись среди этого кризиса. Тэн — ум мощный — просто-напросто изменил обычному ходу своих занятий. Восстание, бушевавшее на улице, заставило его отойти от письменного стола и подойти к окну; его смутил этот гвалт, грозивший помешать его ученым занятиям. Он испытал сильное потрясение, — это несомненно, — и роковым образом пожелал изучить восстание и понять эпоху, в которую уличный шум мешает философам спокойно работать. В статье, посвященной первому тому «Происхождения современной Франции», я уже объяснял, что, по моему мнению, план этого сочинения родился в уме Тэна вследствие событий 1871 года. Натуралист, сидящий в нем, был поражен припадком безумия у общественного зверя и захотел анатомировать этого зверя, отдать себе отчет в действии его мускулов, изучить причину и значение его прыжков, напугавших его. В настоящее время, если бы у меня оставалось хоть какое-нибудь сомнение, то второй том немедленно рассеял бы его. Политическая тревога слишком просвечивает из-под научной методы. Тэн, несмотря на свою кажущуюся холодность аналитика, проявляет страсть консерватора, которого Коммуна привела в негодование и устрашила.

Впрочем, я приведу отрывок из предисловия к этому второму тому, которое типично. «Что касается намеков, если читатель найдет их, то потому, что сам придумает их, и если он станет делать применения, то под своей личной ответственностью. По моему мнению, У прошлого есть своя собственная физиономия, и предлагаемый мною портрет походит только на старинную Францию. Я начертил его, не заботясь про настоящие наши распри; я писал так, как если бы сюжетом для меня служила революция во Флоренции или в Афинах. Это — история, и ничего больше; и уже если говорить откровенно, то я слишком уважаю свое звание историка, чтобы наряду с ним отправлять другое исподтишка».

Прекрасно сказано, и никто, конечно, не усомнится в добросовестности Тэна. Но только старание, с каким он предупреждает читателя, доказывает, как он понял, что в словах его будут искать намеков. Он, впрочем, обманывает самого себя. Его равнодушие ученого не настолько велико, чтобы он оставался чужд тревогам настоящего времени. Мало того: так как он изучает прошлое, чтобы объяснить образ действия современной Франции, то роковым образом должен был очень много заниматься последними событиями. Он должен заключить ими свой труд; вывод его, наверное, уже сделан и влияет на весь его труд. Я даже убежден, что ради этого вывода он пишет все сочинение. От настоящего он перешел к прошлому, чтобы вернуться от него к настоящему и систематически объяснить настоящее. Поэтому с его стороны чистейшая иллюзия воображать, что он говорил о революции так, как бы говорил о революции во Флоренции или в Афинах. Все, что можно за ним признать, это что он не станет вести полемики и прибегать к скрытым намекам, как его товарищ и друг Прево-Парадоль. Он не воинствующий журналист; он остается историком; но в качестве историка он освещает прошлое светом настоящего и не может настолько отделаться от эпохи, в которой живет, чтобы освободиться от всех страстей.

Метода его известна. Он сам определил ее, говоря, что изучает превращение нашего общества, как превращение насекомого. Его философская претензия заключается в том, что он наблюдатель, аналитик — и только. Он собирает и нагромождает кучу мелких фактов; затем группирует их, классифицирует и представляет компактной массой, как неопровержимые доказательства. Он лишь вскользь извлекает общие выводы из этой массы мелких фактов в своих предисловиях, написанных сжато, в нескольких сухих и ясных строках. Подумаешь — урок анатомии, во время которого профессор показывает кости, мускулы без всяких посторонних рассуждений, предоставляя ученикам воссоздать жизнь при помощи всех этих элементов, методически описанных. Анализу отведено громадное место, а синтез выражен в двух строках.

Само собой разумеется, что для того, чтобы подобный труд имел значение, надо, чтобы факты были неоспоримой достоверности. Мы имеем дело не с историком, руководящимся вдохновением, как Мишле, например, который угадывал порою историю благодаря страсти, одушевлявшей его. Тэн — судебный следователь, он опирается на факты, все здание его рухнет, если поколебать его основание. Поэтому в своем предисловии он старается доказать неопровержимый характер своих источников. «Самым достоверным свидетельством, — говорит он, — всегда будет свидетельство очевидца, в особенности когда этот очевидец человек почтенный, внимательный и интеллигентный, когда он составляет свои заметки на месте, под диктовку самых фактов, когда его единственной целью, очевидно, является желание сохранить или доставить сведения, когда произведение его не есть полемическая статья, написанная в защиту одной какой-нибудь стороны, или упражнение в красноречии, предназначаемое для публики, но судебное показание, секретный доклад, конфиденциальная депеша, частное письмо, личная записная книжка. Чем более документ приближается к этому типу, тем большего доверия он заслуживает и тем ценнее материал, доставляемый им». И затем Тэн объясняет, что нашел много документов этого рода в национальных архивах, в рукописных переписках министров, интендантов, субделегатов, судей и всяких должностных лиц, военных командиров, офицеров армии и жандармских офицеров, комиссаров собрания и короля, администраторов департаментов, округов и муниципалитетов, частных лиц, обращавшихся к королю, к Национальному собранию и к министрам. Кроме того, он замечает, что в числе их находятся лица всех званий, всех слоев, разнообразного воспитания и различных партий; что они сотнями и тысячами рассеяны по лицу всей Франции, что они пишут в одиночку, не сговариваясь и даже не зная друг друга. Без сомнения, вот доказательства, в достоверности которых нельзя усомниться. Впрочем, я не хочу вдаваться в разбор большей или меньшей вероятности этих показаний, ни применения, какое из них делает Тэн. Становится ли он жертвой некоторых преувеличений, сам ли преувеличивает, вполне добросовестно, значение употребляемых им документов? Я постараюсь это объяснить, когда займусь разбором его сочинения, а теперь спешу кончить это вступление. Пока я допускаю все эти источники как бесспорные. Факты доказаны. Остается посмотреть, как Тэн сгруппировал их и какие более или менее логические последствия он извлекает из них. Излагать правдивые факты — еще не значит быть правдивым историком, необходимо при этом излагать их в правдивом порядке, если не хочешь прийти к совершенно ложному заключению. Есть известная манера выбирать факты, классифицировать их, нагромождать один на другой, которая совершенно изменяет значение целого. Тэна упрекали за злоупотребление своей системой. Познакомимся с его произведением, и мы увидим, так ли это.