Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

И вот вдруг в опровержение этой широко набросанной картины, такой правдивой и горестной, Тэн через несколько страниц стремится как будто доказать, что революция была делом одной горсти бунтовщиков. Ничего не может быть страннее. Здесь мы сталкиваемся с двумя течениями, проходящими с одного конца книги до другого: духом анализа, излагающим факты в превосходном порядке, и духом реакции, который глухо возмущается и ежеминутно проскакивает и извращает логику выводов. Тэн же показал нам всю Францию, встающую с общим воплем голода, раздосадованную, подавленную, разоренную, истощившую всю свою кровь и все свои деньги. И вдруг он забывает об этой картине и начинает доказывать, что революция вышла из Пале-Рояля, [54] В воскресенье 12 июля 1789 года при известии об отставке популярного министра Неккера в Париже началось народное восстание. Камиль Демулен произнес в саду Пале-Рояля речь перед толпой, призывая выступить на борьбу против высших сословий, и приколол себе на шляпу зеленый листок — символ единения патриотов, который назавтра превратился в трехцветную кокарду. Огромная толпа манифестантов хлынула на улицы. Через два дня была взята Бастилия. что Пале-Рояль создал восемьдесят девятый год. Привожу его собственные слова: «Уже агитаторы являются бессменно. Пале-Рояль превратился в клуб на открытом воздухе, где весь день и до глубокой ночи они подзадоривают друг друга и подстрекают толпу к насилиям. В эти пределы, охраняемые привилегиями Орлеанского дома, полиция не смеет проникать; слово там свободно, и публика, пользующаяся им, как будто нарочно создана для того, чтобы им злоупотреблять. Это — публика, приличная для такого места. Центр проституции, картежной игры, праздности и брошюр. Пале-Рояль привлекает к себе все это население без корней, кочующее в большом городе; не имея ни ремесла, ни домашнего очага, оно живет лишь из любопытства или ради наслаждения; это — неизменные посетители кофеен, шатуны по вертепам, авантюристы и неудачники, отверженцы литературы, искусства и адвокатуры, прокурорские клерки, студенты, зеваки, праздношатающиеся, иностранцы и обитатели меблированных комнат». Итак, вот творцы французской революции, вот те, кто ускорил движение и приблизил его окончательный финал. Это вызывает улыбку. Спрашиваю вас, что мог бы сделать Пале-Рояль, не будь позади него целой Франции, которая его толкала? Что в данную минуту Пале-Рояль превратился в обширный клуб — это факт исторический и понятный. Для агитации требовался очаг. Но, повторяю, революция вышла не оттуда, и Тэн, настаивая на этом, говоря с таким презрением об агитаторах, обнаруживает только свое великое желание составить обвинительный акт против революции.

Это желание еще очевиднее в картине, которую он набрасывает, — прения в собрании. Там было, говорит он, шестьсот зрителей в трибунах, которые вмешивались в прения и навязывали свою волю. И дописывается до следующего: «Благодаря этому вмешательству галереи радикальное меньшинство, около тридцати членов, руководит большинством и не дозволяет им высвободиться из-под ига». Таким образом, теперь уже не Пале-Рояль, не толпа декретирует революцию, а тридцать человек, тридцать депутатов крайних мнений. Это, право, не серьезно. Тэн может привести несколько заседаний, во время которых произошли некоторые факты; но позади тридцати членов, о которых он говорит, позади шестисот зрителей, поддерживающих их, мы всегда будет видеть громадную массу взбунтовавшихся рабочих и крестьян, всю нацию, которая встала, как один человек. Катастрофа была неизбежна. Остается только изучить, почему она совершилась в этом духе, а не в ином. Желать превратить ее в дело меньшинства — значит, повторяю, желать разбирать ее с точки зрения человека партии, а не историка-натуралиста. Несомненно, что люди действия, буяны, становящиеся во главе, всегда бывают в меньшинстве. Но только эти люди бывают бессильны, если не опираются на толпу.

Одно слово особенно часто повторяется при перечислении агитаторов, — слово: иностранцы. «Принято, — говорит Тэн, — что публика галерей представляет народ с таким же правом и даже большим, чем депутаты. Между тем это та же публика Пале-Рояля, иностранцы, праздношатающиеся, любители новостей, парижские вестовщики, корифеи кофеен, будущие столпы клубов, словом, экзальтированные головы буржуазии, равно как и чернь, бушующая у дверей и швыряющая камнями; она набирается среди экзальтированных голов простонародья». Слово «иностранцы» поразило меня. Итак, Тэн намекает, что французская революция произведена иностранцами. Во время Коммуны 1871 года тоже толковали, что восстание произведено иностранцами, и приводили имена нескольких поляков и бельгийцев. Но мы, очевидцы событий Коммуны, мы пожимаем плечами над этой странной манерой писать историю. Мне кажется, что мы должны тем сильнее пожимать ими, когда Тэн прибегает к тому же способу. Спрашиваю вас, к чему приплетены иностранцы к нашим революционерам восемьдесят девятого! Они доказывают одно только: давление, какое современные события произвели на ум Тэна помимо его сознания.

То же самое следует сказать про зловещие лица, виднеющиеся среди бунтовщиков. «В ночь с 13-го на 14-е, — говорит Тэн, — грабили лавки хлебников и виноторговцев…» Бродяги, оборванцы, многие «почти голые», «большинство, вооруженное, как дикари», с «страшными лицами»; они из тех людей, «каких не встречаешь среди белого дня»; «многие из них иностранцы, прибывшие неизвестно откуда…» Опять иностранцы! И какая зловещая картина, с какой охотой автор распространяется о ней, как чувствуется, что мерзавцы, осмеливающиеся воровать хлеб потому, что голодны, внушают ему отвращение и ужас. Я также помню, что видал во время Коммуны эти «страшные лица, эти фигуры, которые не встречаешь среди белого дня». То были рабочие, мелкие лавочники, с которыми ежедневно сталкиваешься на улице, но только они провели перед тем ночь на гауптвахте, бороды их были небриты, лица закопчены пылью, — вот и все. Надобно было бы покончить раз навсегда с легендой о революционных страшилищах, о бандитах, выходящих из-под земли в дни восстания. Как может Тэн, ум такой светлый, такой приверженец правды, повторять этот вздор? Неужели же он думает, как и буржуа, одуревшие от страха, что существует особый революционный контингент людей? Восстание набирает в свои ряды людей из народа, с которым мы встречаемся среди белого дня на улицах, и если лица становятся страшны, то потому, что страсти искажают их. Казалось бы, нечего указывать на эти вещи, доступные всякому наблюдателю, человеку, имеющему претензию быть натуралистом. Несколько прогулок по Парижу во время Коммуны спасли бы его от многих ошибок.