Г. Лелевич - 1923 год

«Ввиду того, что за последние два года художественная литература в Советской России выросла в крупную общественную силу, распространяющую свое влияние прежде всего на массы рабоче-крестьянской молодежи, необходимо, чтобы партия поставила в своей практической работе вопрос о руководстве этой формой общественного воздействия на очередь дня («XII с'езд РКП. Стенографический отчет», изд. «Красная Новь». Стр. 667).

Это постановление XII с'езда является поистине историческим. Оно представляет из себя первое признание необходимости твердой литературной политики партии, признание, исходящее от высшего партийного органа. Мы не знаем, когда будет сделан следующий необходимый шаг, — конкретное и верное намечение самой этой политики. Но и эта резолюция является чрезвычайно важным литературным итогом прошлого года. Лиха беда — начало!

На ряду с ростом внимания партии, пролетарской интеллигенции и пролетарской молодежи к литературе, важным итогом минувшего года следует признать оформление борющихся литературных сил. Если в 1921 и 1922 году существовала значительная литературная «чресполосица», и, взглянув на литературу с высоты аэропланного полета, можно было увидеть нечто в роде одеяла, сшитого из десятков разнообразных лоскутов, — то теперь эта пестрота в общем и целом миновала. Перед нами — три достаточно рельефно выявившихся классовых армии в литературе: остатки буржуазно-дворянской литературы от Чирикова, Мережковского, Гиппиус и до Ахматовой и Андрея Белого; мелко-буржуазные — мнимые и настоящие — «попутчики» от Пильняка до Бабеля и Сейфуллиной и, наконец, пролетарская литература. Таковы три армии, ведущие смертельный бой и в теоретико-литературном, и в творческом направлениях. И чисто формальные вопросы, которые еще недавно так раз'единяли хотя бы «серапионов» и имажинистов, или символистов, и акмеистов, отошли на задний план перед лицом консолидации классовых сил. Правда, отдельные перегруппировки еще происходят да, вероятно, будут происходить и в дальнейшем. Единичные представители буржуазно-дворянской литературы, под давлением неумолимой логики событий, вероятно, будут превращаться в «попутчиков»; еще более значительные перегруппировки возможны в лагере последних, ибо сама промежуточная мелко-буржуазная природа «попутчиков» весьма благоприятствует колебаниям. Наиболее революционные из них будут переходить в ряды пролетарской литературы, наиболее зараженные буржуазным наследством будут отбрасываться в мистическо-националистическое болото.

Возможны те или иные изменения и в рядах пролетарской литературы. В 1923 году мы видели уход вправо некоторых виднейших деятелей «Кузницы», вышедших из нее и оказавшихся в пресловутом союзе писателей. Нашлись единичные дезертиры и в Московской Ассоциации Пролетарских Писателей. Причин для появления таких перебежчиков у нас более, чем достаточно. Нажим буржуазной и мелко-буржуазной идеологии, формальное превосходство буржуазных писателей, отрыв многих пролетарских писателей от производства и от общественной жизни, заражение узким профессионализмом, материальная необеспеченность, толкающая в низины богемно-кабацкого жития, — все это способствует дезертирству наименее выдержанных и закаленных бойцов пролетарской литературы. К тому же, отрицание многими виднейшими партийными товарищами самой возможности существования пролетарской литературы, литературная ориентация наших издательств и журналов еще более подрывают творческую волю пишущего пролетарского молодняка, еще более способствуют растворению его отдельных представителей в «попутнической» среде. Что-ж, какая борьба обходится без дезертиров?

По мере того, как укрепление экономического положения республики позволит уделить больше средств и сил культурному фронту и его литературному участку, по мере того, как выпрямится литературная политика наших издательств и журналов, — все меньше и меньше будет перебежчиков и дезертиров из лагеря пролетарской литературы, все больше и больше будет «попутчиков», перешедших на точку зрения рабочего класса. Во всяком случае, несмотря на отдельные перегруппировки, несмотря на ту или иную эволюцию отдельных писателей, — 1923 год был годом отчетливого классового разграничения литературных сил.

То обстоятельство, что художественная литература привлекла, наконец, серьезное внимание нашей партии и пролетарской общественности, что партийный с'езд признал необходимость определенного руководства художественной литературой, как средством общественного воздействия, — является крупнейшим достижением. Это признание, на ряду с оформлением борющихся на литературном фронте творческих армий, создает предпосылки для предстоящего намечения твердой и правильной партийной литературной политики.

Не менее показателен истекший год и в области производства вещей. Я не собираюсь здесь делать перечисление и разбор всех заслуживающих внимания художественных произведений, появившихся в 1923 году. Да этого вовсе и не нужно для моей цели. Я остановлюсь только на наиболее характерных явлениях, позволяющих определить те тенденции дальнейшего развития литературы, которые наметились фактически в прошлом году.

Буржуазно-дворянская литература не создала ни одной вещи, которая заслуживала бы серьезного внимания. Ахматова хранила гробовое молчание. Эмигранты услаждались изысканиями Мережковского о мистических сексуальных учениях древности. Более или менее любопытна, может быть, книга стихов Марины Цветаевой «Ремесло», вышедшая в Берлине. Цветаева печатает свои стихи и в нашем добросердечном Госиздате, и в эсэровских «Современных Записках», но душа ее вряд ли испытывает подобное раздвоение. Идеологически и психологически Цветаева — целиком эмигрантка. И «Ремесло» — зловещая эмигрантская книга. Наиболее искренни и до жути сильны те строки ее книги, в которых она оплакивает старую Россию:

Что выйдет из Цветаевой в будущем, — не берусь гадать; но сейчас эта талантливая поэтесса безнадежно запуталась в эмигрантских силках и тенетах, и ее стихи не принадлежат к тем, которые могут заставить ответно забиться сердца читателей-трудящихся.

Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, но и в писательской чернильнице, подарил нас «Аэлитой», вещью слабой и не оригинальной. После Уэлльсовских фантазий, после интереснейших утопий А. Богданова, полет фантазии Толстого кажется невысоким. Настроение, пронизывающее роман, настолько пассивно, настолько сантиментально, что вызывает досаду. И напрасно некоторые товарищи думают, что роман спасается фигурой Гусева. Как и большинство непролетарских писателей, Алексей Толстой из всей нашей революции сумел выхватить лишь образчик стихийного бунтарства. Гусев, показанный в окружении коммунистов, обуздывающих бунтарскую стихию и твердо идущих к цели, был бы правдивым и ярким типом. Гусев, показанный рядом с опустошенным душевно и безнадежно надломленным интеллигентом Лосем; Гусев, призванный персонифицировать Октябрьскую революцию, превращается в неверный, искажающий символ. И заключительный аккорд «Аэлиты», — эта междупланетная любовная переписка, лучше всего вскрывает фальшь романа, лучше всего доказывает, что «Аэлита» чужда пролетариату.