МИХАИЛ БЕРГ - ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА

Бедный русский характер! Претендующий на оптическую точность взгляд всегда был склонен считать перечисленные черты – лень, косность, убогость быта, разгульность – недостатками, объясняя их традиционно нарушающей закон русской властью, что и закрутило беличье колесо круговой поруки. Крапивное (по-сумароковски) чиновничье семя делало заранее бессмысленным любой порыв: нарушение дальнего порядка делало невозможным порядок ближний. Деяние терялось в канцелярском бедламе бумаг, подшивалось вверх ногами; «Чем я хуже?» – думал субъект простыночно-равнинной действительности, видя перед собой мишень верховного чиновника, для которого закон не писан.

Изображение в хрусталике взгляда славянофила перевернуто на сто восемьдесят градусов, как у ребенка до двухнедельного возраста. Динамичность загоризонтного общества на стекле микроскопа напоминает суету одетых с иголочки инфузорий, деятельность становится воздушной иллюзией, элегантность и условность манер скрывают гипсовую материальность буржуазного манекена; все вместе – штриховой мираж, который время легко стирает с доски.

Жизнь ради жизни – плохая формула, когда жизнь не нравится или не удалась. Если продолжить координату мнения, застой кряжистого лежебоки симпатичней отутюженной суеты, ибо застой – это запас, нерастраченная сила, нелегкая на подъем, инертная, но и инерционная одновременно. Любимейшее состояние русского характера – момент истины – это «когда начальство ушло». И «блуд труда», и небритая, неопрятная щетина быта – вторичные половые признаки, намекающие на подкожную неудовлетворенность всего организма. «Зачем?» – самый голодный русский вопрос, который если и не задается, то подразумевается. Автор русской «Исповеди» любил пересказывать поперек восточную притчу о путнике, застигнутом в степи жизненного пространства разъяренным зверем. Этот путник, спасаясь от зверя, прыгает без парашюта в безводный колодец; но на дне его видит дракона, разинувшего свою официозную пасть, чтобы пожрать его. Несчастный идиот заперт в коробочке: не смеет вылезти, чтобы не погибнуть от ждущего его в нетерпении зверя, не смеет и спрыгнуть на дно, чтобы не перевариться в желудке дракона. Он ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Пока он хитроумно висит, ибо выхода нет, он видит, как две мыши, черная и белая (день и ночь -сутки прочь), методически обтачивают его ветвь. Путник видит это и знает, что неминуемо погибнет, но, пока висит, находит на листьях куста капли меда, достает их языком и с наслаждением начинает лизать. Вот это наслаждение и есть дурацкое позитивистское счастье, неощущение тщеты. Тщета, куда от нее денешься? Еврей Вейнингер находил панацею в отказе от полового общения с женщинами и в уничтожении всех жидов. Автор «Исповеди» – в непротивлении металла металлу, для чего нужна кротость, равная гордости; а самая равнодушная к сизифовой бесцельности европейская культура славно заменяет вопрос «зачем?» вопросом «почему?»: незачем лизать мед, а почему – потому что лучше лизать, чем не лизать. Это и есть перекресток, определяющий разность русского и западного мировоззрения. Для первого жажда существовать не подавляет гадкого осадка сомнения: а, собственно, на фига? «Вот вам барабан», – с тоской говорит русский анекдотичный герой, протыкая кожу ржавым гвоздем, не желая, чтобы из него делали раскрашенный муляж. Широта, разухабистость, взмах рукой со словами «а, все равно!» – является слепком ощущения собственного бессмысленного существования. Однако именно это нежелание, невозможность крутиться в детской карусели «красивой жизни» и есть для некоторых надежда, что где-нибудь параллельные лучи пересекутся. География западного мировоззрения – конечна, евклидова; русская – подчиняется геометрии Лобачевского и не терпит суррогатов. Жизнь, имеющая подкладку на коже, а не на дерматине, таит в себе возможность будущего перерождения.

Здесь – виноградная косточка жизненной мякоти.

Будучи нервным по происхождению, Ноздрев часто представлял, что он не Ноздрев, а – фаллос, а вокруг все такое родное и знакомое. Стоит он так, покачивается, трепещет, как струна, а самому из-за суетливости натуры хочется побежать куда-нибудь, побежать и спрятаться.

Подходит к нему ректор института и говорит: «Слушай, Ноздрев, не мешало бы тебе подстричься, а то вон какую лахудру отрастил, а с тебя пример берут, ты – вожак, как-никак, комсомольский».

Видит Ноздрев, что на голове у ректора пробор глубокомысленный, и понимает, что ректор – не ректор, а фаллос – стоит, покачивается, головкой, в шею ушедшей, напрягается. Глядь – по коридору еще два идут: один с портфельчиком из лжекрокодиловой кожи, а другой в кепке.

«Что-то мне улыбочка твоя, Ноздрев, не нравится,- говорит ректор, сокрушаясь душой.- Что это за улыбочка у тебя такая?» – «Фаллическая, – отвечает Ноздрев, думая, что он не Ноздрев, а фаллос, и добавляет: – Елочки зеленые, пестики-тычинки».

Лицо века – частная переписка. Эпистолярный жанр – квинтэссенция внешнего, но не обязательно поверхностного существования. Текущее столетие нашло себя в поздравительных открытках – трех существительных и трех прилагательных, которые, как ширпотреб, впору любому адресату – фантом пошлости, свидетельство всеобщей «грамотности».

Что можно сказать о человеке, жившем в первой половине XIX века и не слышавшем о Пушкине? Только одно – он не слышал шума своего времени. Шум времени – это египетская марка, наклеенная обратной стороной. Мещанское сословие – сословие глухих, уши либо заткнуты официозной междуоконной ватой, либо зажимаются собственными гуттаперчевыми пальчиками. Лермонтов, написавший «Как часто, пестрою толпою окружен…», Достоевский, нашедший свой идеал в мужичке-богоносце, Толстой в наиболее критическом «Воскресении» – обращались только к своему кругу, на который негодовали за недостаточное признание и понимание, но вне которого себя уже не мыслили (как будто все только и живут, чтобы внимать поэтическому слову). Звуку, чтобы слететь с губ, нужна угольная телефонная мембрана; эхо, чтобы сформироваться, нуждается в филармонической акустике; мужское писательское начало (обиженный Пушкин, успокаивающий себя советами типа «ты – царь, живи один»; Розанов, утверждающий, что литературная душа – «рукописная по натуре», хотя сам печатал свое мгновенно, с изысканными виньетками, да еще каждый абзац на отдельной странице), мужское писательское начало стремится к внимающему ему женско-читательскому, как бабочка к лампочке ночника.

Значения слов постоянно мигрируют и изменяются, демографические и социальные термины выворачиваются наизнанку, швами наверх, и становятся оценочными. Чем характерно наше время? Тоской по культуре, воздушной свободе и аристократизму. Аристократизм – это интеллигентность, которая в крови, интеллигентность с закрытыми глазами, переданная по наследству. Интеллигент в первом поколении – хам, получивший образование. В современной России нет ни интеллигенции, ни аристократии – есть интеллектуалы с родовой отрыжкой, знающие больше или меньше, но не имеющие «почвы» под ногами. Любая революция напоминает переливание крови: старую и густую, которая забродила, точно передержанное бургундское, разбавляют молодой и водянистой – так цемент для приготовления раствора разбавляют водой. Однако цемента, осевшего на стенках, оказалось слишком мало, и раствор до сих пор не схватывается; современная интеллигенция – разночинцы последнего разлива, «мещане» и «дачники», очкарики с рыбьей кровью и дурными манерами. Куда податься цыкающей зубом Наташе Ростовой – знакомиться в транспорте, пойти на первый бал во дворец культуры Первой пятилетки? Ниточка, отвязанная от языка и мировой культуры, внезапно оказалась отвязанной от истории и собственной биографии, и как следствие – влияние литературы, особенно психологической, которая всегда держала личность на прицеле. Записки на манжетах – не только литературная проза, но и безвыходная ситуация; все, кажется, нужно начинать сначала, недаром аристократ Пушкин писал, что не уважающий собственную родословную не уважает сам себя.