Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Следующий отдел, «Юродивые», заключает в себе три рассказа, являющихся по форме психологическими очерками прежнего типа. Первый и третий очерки носят несомненные черты автобиографичности: представленный в очерке «Неумелые» Михайло Трофимыч Сертуков — если и не полностью, то в значительной степени рисует нам Михайлу Евграфыча Салтыкова, как об этом уже было упомянуто на предыдущих страницах. Рассказ о том, как этот Михайло Трофимыч производил следствия — особенно интересен для нас, знающих о роли Салтыковаследователя только с чистоформальной стороны. Здесь приведено много красочных случаев, которые если и нельзя все и целиком приложить к Салтыкову, то все же можно применить к нему хоть отчасти. Во всяком случае, в своей автобиографической заметке 1857 года Салтыков недаром указал среди других именно на этот очерк, как на такой, который может служить «для характеристики взгляда писателя». Точно также следователь Филоверитов, представленный в очерке «Озорники», и герой позднейшего рассказа «Матушка Мавра Кузьмовна» — конечно, не полностью Салтыков; однако не приходится сомневаться, что последний вложил в этот тип и многое из своей собственной «надорванности». Позднейшие авторские купюры в этом рассказе очень характерны и должны быть внимательно изучены при подробном анализе текста. Наконец, очерк «Озорники», средний очерк этого отдела, впервые дает в произведениях Салтыкова тип внешне лощеного, но глубоконевежественного чиновника, впоследствии мастерски обрисованного в «Господах ташкентцах» и целом ряде других салтыковских циклов.

В последнем очерке есть два злободневных места, нуждающихся в разъяснении для современного читателя.«…Говорят и волнуются, что чиновники взятки берут! — возмущается этот „озорник“. — Один какойто шальной господин посулил даже гаркнуть об этом на всю Россию». Здесь речь идет о шумевшей в сезон 1856/57 года комедии «Чиновник» гр. Соллогуба, в которой добродетельный герой Надимов провозглашает, что «надо исправиться, надо крикнуть на всю Россию, что пришла пора, и действительно она пришла, искоренить зло с корнями». Последняя тавтология, как и вообще вся эта пьеса, вызвали в то время ядовитые насмешки Добролюбова. Другое место: «озорник» разражается горячей тирадой против грамотности, заявляя, что в случае всеобщей грамотности «наплодится целое стадо ябедников, с которым и не сладишь пожалуй»; по его мнению, «прежде нежели распространять грамотность, необходимо распространить „истинное просвещение“. Все это является злободневным выпадом против известного Даля, который прошумел тогда своей статьей против всеобщей грамотности („Русская Беседа“ 1856 г., кн. III); статья эта произвела сенсацию и вызвала ряд очень острых возражений, которые Даль напрасно пытался отвести, оправдываясь в своем ответе критикам („Спб. Ведомости“ 1857 г., № 245). Здесь впервые мы видим непосредственный отклик Салтыкова на злободневность, — прием, которым так часто пользовался он впоследствии и который делает ряд его позднейших циклов требующими самых подробных комментариев.

Четыре типа, нарисованные в следующем отделе „Талантливые Натуры“, снова являются возвращением Салтыкова и к старой форме психологического очерка, и к старому типу „лишнего человека“. Являясь подражанием психологическим этюдам Тургенева, очерки эти показывают однако, как далеко шагнул Салтыков вперед за эти десять лет после 1847–1848 гг., когда он впервые подошел к этой теме. Тема эта еще не устарела и в середине пятидесятых годов, доказательством чего может служить хотя бы критическая статья Добролюбова, посвященная „Губернским очеркам“. Тема „лишних людей“ была немаловажной в критическом творчестве Добролюбова, и ей были посвящены почти все его главнейшие статьи 1857–1859 гг. Анализ общественного значения типов талантливых натур, нарисованных Салтыковым, составляет все содержание статьи Добролюбова о „Губернских очерках“ [90] Еще за полгода до статьи Добролюбова, в заметке Студитского «По поводу „Очерков“ г. Щедрина» («Спб. Ведомости» 1857 г., № 118), указывалось на зависимость «талантливых натур» Салтыкова от «лишних людей» Тургенева. И если в заметке этой Салтыков признавался «главою литературного движения», то, конечно, не за эти психологические очерки старого типа .

Маленькое замечание об одной характерной частности, связывающей эти последние психологические этюды Салтыкова с его позднейшими произведениями: в очерке „Лузгин“ мы впервые у Салтыкова встречаем фамилию действительного статского советника Стрекозы и княгини ОболдуйТаракановой. Тема о фамилиях в сатире Салтыкова заслуживает отдельного экскурса; здесь достаточно указать, что и со Стрекозой, и с ОболдуйТаракановым читатель еще неоднократно встретится в позднейших циклах Салтыкова. Другое замечание мимоходом: множество мелких авторских купюр (особенно в очерке „Горехвастов“) показывает, как тщательно правил Салтыков текст „Губернских очерков“», приводя их в окончательный вид для последних изданий.

Отдел «В остроге» снова переносит нас от психологических этюдов к жанровым «обличительным очеркам» Щедрина. Характерно в первом же из этих очерков («Посещение первое») отношение автора к тюрьме и к заключенным в ней, — отношение, которое оказалось даже «нецензурным» в ту эпоху, по своей либеральной тенденции. На первой же странице этого очерка цензурой был вычеркнут целый абзац, мысль которого характеризуется уже начальной фазой: «Нам слышатся из тюрьмы голоса, полные силы и мощи»… В нем, конечно, совершенно нецензурными для 1856 года (и не только 1856 года) были мысли и слова, что «свобода лучшее достояние человека», что «лишение свободы противоестественно само по себе», что слово «арестант» поднимает со дна души все ее лучшие инстинкты, «вcю жажду сострадания и любви к ближнему». Характерен и этот цензурный пропуск, и самые эти слова Салтыкова. Рука цензора прошлась и по второму очерку («Посещение второе»), где сильно искажен цензурой и впоследствии не мог быть восстановлен автором конец рассказа «ябедника» Перегоренского о причинах его ареста. Салтыков впоследствии мог восстановить только одну фразу об исправнике: «гнусность злодея, надменностью своею нас гнетущего и нахальством обуревающего». Из очерка «Неприятное посещение» ясно, что здесь речь идет об исправнике «Живоглоте». В обоих этих очерках выводится Перегоренский — первый набросок того «ябедника», который впоследствии так сильно был нарисован Салтыковым, как неизбежная принадлежность русского общественного быта.

Последний отдел, «Казусные обстоятельства», целиком посвящен расколу, но об очерках этого отдела здесь не придется много говорить, так как о них много упоминалось попутно с рассказом о дознаниях Салтыкова по делу Ситникова. Здесь достаточно указать, что очерк «Старец» носил сперва заглавие «Мельхиседек» — имя, хорошо известное нам по рапортам Салтыковаследователя [91] Вариант начала «Старца», озаглавленного «Мельхиседек», сохранился в черновом автографе Салтыкова (Бумаги Пушкинского Дома, из архива М. Стасюлевича) и был напечатан Вл. Кранихфельдом в «Русских Ведомостях» 1914 г., № 97 , и что целый ряд лиц из рапортов Салтыкова перешел на страницы этого очерка. Действие происходит в местности, «которая составляет как бы угол, где сходятся границы трех обширнейших и русском царстве губерний: Вологодской, Вятской и Пермской», — т. е. как раз там, где Салтыковследователь производил значительную часть своего дознания (Глазовский уезд Вятской губернии). Одним из главных лиц рассказа является «старица, или, попростому сказать, солдатская дочь… Прозывается она Натальей, происхождением от семени солдатского и родилась в Перми. Жила она, слышь, долгое время в иргизских монастырях, да там будто и схиму приняла». Все это возвращает нас к делу беглого раскольника Ситникова, в котором такую важную роль играла инокиня Тарсилла, она же унтерофицерская дочь Наталья Мокеева. В очерке «Старец» рассказывается про нее, что она выдавала себя за генеральскую дочь, кричала на мужиков, предъявляла им какую-то бумагу и заставила их «верстах в пяти от деревни» построить себе большущие хоромы, в которых укрывала беглых рекрутов: все это от слова и до слова взЯ-то из рапортов Салтыковаследователя вплоть до мельчайших мелочей. То же самое придется повторить и о рассказе «Матушка Мавра Кузьмовна», где город С*** — несомненно Сарапуль, а «лжепоп» Андрюшка — по всей вероятности Ситников. В своих рассказах из отдела «Казусные обстоятельства» Салтыков богатейшим образом использовал материал следственного дела, которое он вел годом и двумя годами ранее.