Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Все это объясняет то отношение, какое встретила „Клевета“ Салтыкова в реакционной части тверского общества, принявшего весь этот очерк Салтыкова за пасквиль против тверских Трифонычей и Сидорычей, между тем как у Салтыкова вопрос был поставлен гораздо шире и тверские эпизоды были только случайно вплетены в общую канву глуповского цикла. В письме к Анненкову из Твери от 3 декабря 1861 года Салтыков высказывается о переживаемой эпохе вообще и о глуповском возрождении в частности; сообщив, что смерть Добролюбова потрясла его до глубины души, Салтыков продолжает: „Да, это истинная правда, что жить трудно, почти невозможно. Бывают же такие эпохи. Моя „Клевета“ взбудоражила все тверское общество и возбудила беспримерную в летописях Глупова ненависть против меня. Заметьте, что я не имел в виду Твери, но Глупов всетаки успел поднюхать себя в статье. Рылокошения и спиноотворачивания во всем ходу. то-есть не то, чтобы настоящие спиноотворачивания, а те, которые искони господствовали в лакейских. Шушукают и хихикают, пока барина нет, а вошел барин — вдруг молчание, все смешались и глупо краснеют: мыдескать только что сию минуту тебя обгладывали“ [151] «Письма», т. I, № 19 .

Так встретил глуповский обыватель эпохи „возрождения“ „Клевету“ Салтыкова, основная мысль которой была в том, что немногим Шалимовым надо суметь стать выше общества обывателей, выше провинциального болота: „Сбрось с себя эту дрянь! покончи с Глуповым и делай свое дело, иди своею дорогой! Стань в стороне от Глупова и верь, что грязь его не забрызжет тебя!“. Несмотря на все намеки на тверские события, слишком явно, что речь здесь идет не о Твери, и что отныне Глупов получает у Салтыкова широкое и обобщающее значение. Начало такого понимания Глупова впервые дано было именно в „Клевете“ [152] Сохранился в автографе полный текст на 6 листах этого очерка (Бумаги Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича) .

Следующий очерк „Наши глуповские дела“, появившийся немедленно вслед за „Клеветой“, уже окончательно рисует Глупов таким, каким отныне он входит в дальнейшее творчество Салтыкова. Правда, начало этого очерка явно намекает на Тверь, и не случайно в нем возвращение автора в Глупов характеризуется, как возвращение в родную Тверскую губернию („детство! родина! вы ли это?“); не случайно и река Глуповица связана с Твердой, при впадении которой в Волгу стоит Тверь. Но это только мелкие детали; вся дальнейшая топография и история Глупова уже совершенно фантастичны и делают этот очерк ближайшим предвестником позднейшей „Истории одного города“. Впрочем, Салтыков был еще далек от мысли о такой истории и, наоборот, категорически заявлял, что „истории Глупова нет как нет, потому что ее съели крысы“; вместо истории он видит лишь собрание анекдотов. Однако именно эти три-четыре страницы, посвященные фантастической истории Глупова (когда он еще назывался Умновым), рассказывающие о приезде в этот город громовержца Юпитера и Минервыбогини, а потом переходящие к описанию смены разных глуповских губернаторов — и являются той основой, из которой в конце шестидесятых годов выросла „История одного города“. Здесь уже не Тверь и не Вятка (хотя один из глуповских губернаторов, Фютяев, и является простой анаграммой пресловутого в Вятке во времена Герцена губернатора Тюфяева), а тот обобщенный Глупов, с которым мы отныне только и будем встречаться в дальнейших очерках Салтыкова.

Впрочем, все это еще не значит, чтобы „Наши глуповские дела“ были совершенно отрезаны от произведений Салтыкова более раннего периода. В этом очерке мы еще раз встретим не только Козелкова, Бирюкова и Матрену Ивановну, но даже и воспоминание о подпоручике Живновском, даже рассказ о губернаторе Зубатове, который не сошел с ума (как это с ним по воле автора случилось в отрывках из „Книги об умирающих“) и не умер, а сохранил свое губернаторское место в Глупове и процветает, хотя и будучи совершенно не в состоянии осмыслить эпоху: „это возрождение — чорт его знает, что это такое!“. Старые формы побеждают дух новых реформ — вот вывод, к которому должен притти читатель этого салтыковского очерка.

Очерк этот заканчивается двумя эпизодами, сперва составлявшими отдельные эподы, но включенными Салтыковым в „Наши глуповские дела“. В рукописях Салтыкова сохранилось два автографа: один, еще ненапечатанный, озаглавлен „Хорошие люди“, а другой, напечатанный не так давно, носит название „Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека“ [153] В архиве Стасюлевича (Бумаги Пушкинского дома) сохранился автограф «Хороших людей» и «Предчувствий, гаданий, помыслов и забот современного человека»; последний был дважды напечатан: отрывочно — в «Ниве» 1914 г., № 17, и полностью — в «Звезде» 1926 г., № 2 . Но дело в том, что оба эти отрывка вошли составной частью в заключение очерка „Наши глуповские дела“. Хорошие люди — это все те же самые либералы, которым Салтыков уже посвятил так много страниц и которых он теперь не оставит в покое до самого конца своей литературной деятельности. Что же касается „современного человека“, предчувствия, гадания и заботы которого Салтыков выражает в форме дневника помещика Ржанищева на последних страницах этого своего очерка, то этот современный человек — озлобленный крепостник, с ненавистью ожидающий неизбежную крестьянскую реформу. „Все сие совершилось“, — пишет он в своем дневнике от 20 ноября 1858 года; здесь можно вспомнить, что обстоятельство, перевернувшее жизнь госпожи Падейковой, случилось тоже „двадцатого ноября, в самый день преподобного Григория Декаполита“. Читатель того времени помнил, что 20 ноября 1857 года началось дело крестьянской реформы знаменитыми рескриптами Назимову.

„Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека“ являются в рукописи более полной редакцией дневника Ржанищева, чем в печатном тексте, при чем в рукописном тексте гораздо более, чем в печатном, подробностей всё о том же так хорошо известном нам деле фабрикантов братьев Хлудовых. Впрочем, и в печатном тексте дневника от 11 ноябре 1858 года сохранилась фраза: „приезжал англичанин с фабрики; спрашивал, не соглашусь ли отпустить в работу девок, и цену за сие давал изрядную“… Явно целя в известную нам статью „Проезжего“, Салтыков тут же прибавлял от имени автора дневника, „что это совсем не сделка, а просто доброе дело“. Так как „Еще скрежет зубовный“ не мог появиться в печати, то Салтыков, как видим, постоянно пользовался случаем в дальнейших очерках возвращаться к этому столь задевшему его делу времен его рязанского вицегубернаторства.

Но все это — мелкие частности; основным содержанием очерка по-прежнему является сатирическое описание провинциального общества в эпоху „глуповского возрождения“, о котором „нужно же было какомуто, прости господи, кобелю борзому заговорить!“. Само сочетание этих двух слов заключало в себе, по мысли сатирика, приговор над вложенным в них понятием. („Возрождение глуповское!.. воля ваша, тут есть что-то непроходимое, что-то до такой степени несовместимое, что мысль самая дерзкая невольно цепенеет перед дремучим величием этой задачи. Да помилуйте! Да осмотритесь же кругом себя!“ Этот здравый взгляд не мешал, однако, Салтыкову относиться с верой в грядущие общественные силы; сатирический очерк свой он заканчивает заявлением, что „глуповское миросозерцание, глуповская закваска жизни находятся в агонии — это несомненно. Но агония всегда сопровождается предсмертными корчами, в которых заключена страшная конвульсивная сила“. Представителями этой силы он считал новоглуповцев, которые пришли на смену „древлеглуповскому миросозерцанию“ и которые уже не смогут удержаться на старой почве. Символ старого Глупова, пресловутая Матрена Ивановна, думает и надеется, „что глуповцам не будет конца, что за новоглуповцами последуют новейшие глуповцы, а за новейшими — самоновейшие, и так далее, до скончания веков“. Но сатирик убежден, что „этого не будет“, и что новоглуповец — „последний из глуповцев“. Мы увидим, что Салтыкову очень скоро пришлось отказаться от этих розовых надежд и что все последующее тридцатилетие его литературной деятельности прошло в неустанной борьбе с вечно возрождающимися глуповцами, которая продолжается и до сего дня. Матрена Ивановна оказалась права.