Николай Страхов - Заметки об Тэне

Поэтому, когда мы изучаемъ исторію, намъ приходится напрягать всѣ силы нашего пониманія, но заранѣе быть готовыми къ тому, что полнаго пониманія мы не достигнемъ. Мы прикидываемъ къ предмету то однѣ, то другія мѣрки, мы освѣщаемъ его то съ одной, то съ другой стороны, и каждый разъ лучше и лучше его разумѣемъ, но вполнѣ исчерпать его мы не можемъ, такъ какъ часть всегда меньше цѣлаго, и никакой умъ не можетъ подняться на высоту, на которой человѣчество лежало бы ниже его.

Одно изъ самыхъ таинственныхъ и глубокихъ явленій есть Революція. Съ нея Тэнъ весьма правильно началъ свое изслѣдованіе, чтобы понять современное положеніе Франціи; до — съ нея вообще начинается новый періодъ исторіи всей Европы, періодъ, въ которомъ мы теперь живемъ. Нагдъ вѣкъ есть время блестящаго и быстраго развитія; и въ этомъ развитіи, на всѣхъ формахъ европейской жизни можно замѣтить вліяніе Революціи, или прямое, или отраженное въ силу примиренія съ противодѣйствіемъ иныхъ, старыхъ началъ. Понятно, что такое событіе должно было стать предметомъ великаго вниманія. Было время (преимущественно между 1830 и 1848 гг.), когда революція для всѣхъ передовыхъ умовъ Европы была предметомъ восторженнаго поклоненія, какъ нѣкоторая героическая эпоха, пробившая своими подвигами новые пути для человѣчества. Потомъ, однакоже, понемногу наступило разочарованіе, преимущественно потому, что въ самой Франціи событія не стали оправдывать прежнихъ надеждъ; Во время второй имперіи чуткіе умы уже понимали, что страна сошла съ прямого пути; Ренанъ выразилъ свою потерю вѣры въ принципы революціи еще въ 1859 году, а въ 1868 году уже прямо сказалъ, что революція, при всѣхъ своихъ качествахъ, есть опытъ неудавшійся. Германское нашествіе, конечно, могло только подтверждать этотъ приговоръ, и очень понятно, что потомъ, до самой смерти, Ренанъ, когда шла рѣчь о горячо имъ любимой Францій всегда говорилъ: pauvre France, notre pauvre France.

Изъ этого можно, кажется, заключить, что революція еще слишкомъ къ намъ близка, что мы живемъ еще среди прямыхъ послѣдствій и того хорошаго и того дурнаго, что она произвела, а потому и превозносимъ, и порицаемъ ее пристрастно, безъ настоящей мѣры. Во всякомъ случаѣ, конечно, нужно сказать, что люди обманулись. Надежды и порыванія прошлаго столѣтія были очень свѣтлы и радостны; а когда они исполнились, когда въ значительной мѣрѣ достигнуто было то, что считалось благополучіемъ, это благополучіе оказалось мало насъ удовлетворяющимъ, и мы иногда презрительно смотримъ на то, что въ сущности есть несомнѣнное и большее добро.

Что же сдѣлалъ Тэнъ въ своей исторіи? Онъ вы тупилъ самымъ жестокимъ противникомъ революціи. Но не по принципамъ, — у него нѣтъ никакихъ принциповъ, и онъ только еще ихъ ищетъ. Онъ приложилъ жъ исторіи свой анализъ, свою эмпирическую психологію, и эта исторія оказалась картиною ужасающихъ безумій и злодѣйствъ. Главное вниманіе онъ обратилъ не на внѣшнія событія и не на оффиціальныя рѣчи и парады, а на внутреннее состояніе Франціи и на свойства дѣйствующихъ лицъ; для этого онъ сдѣлалъ обширныя и трудныя изысканія, долго рылся въ архивахъ и подобралъ длинные ряды поясняющихъ дѣло фактовъ. И въ первый разъ открылось намъ вполнѣ зрѣлище тѣхъ неслыханныхъ бѣдствій, безумій и злодѣяній, которыя перенесла Франція во время революціи. Это время поравнялось для насъ своимъ ужасомъ со всѣмъ, что есть наиболѣе ужаснаго въ исторіи. Но странно: чѣмъ мрачнѣе выходитъ картина подъ перомъ Тэна, тѣмъ она становится для насъ непонятнѣе. Онъ превосходно показываетъ намъ, какъ при этихъ потрясеніяхъ открывался просторъ для всякихъ вожделѣній и неистовствъ, скрывающихся въ человѣческихъ душахъ, какъ эти души теряли мѣру въ своихъ жестокостяхъ и безумствахъ, какъ при этомъ люди честные и добрые неизбѣжно проигрывали въ борьбѣ съ безчестными и злыми;. но онъ не можетъ намъ объяснить, при полномъ дѣйствіи всѣхъ причинъ разложенія, не разрушилось это общество, какія силы не дали ему распасться и даже, напротивъ, скрѣпили его и вдохнули въ него необыкновенную дѣятельность. Описывая отдѣльныя лица, Тэнъ рисуетъ намъ почти помѣшанныхъ, вовсе не чувствующихъ шаткости своего положенія, дѣйствующихъ вопреки всякимъ разумнымъ соображеніямъ, говорящихъ нелѣпости и самихъ на себя накликающихъ гибель. Невольно мы начинаемъ понимать при этомъ что тутъ люди были ничтожны передъ идеями, которыя ими управляли, что они, какъ ни старались иные, не доростали до того, чтобы стать представителями этихъ идей, а были только ихъ орудіями, или только злоупотребляли ими. Между тѣмъ, объ идеяхъ, составляющихъ, всю разгадку этой исторіи, какъ и всякой другой, Тэнъ не говоритъ ничего яснаго и не изслѣдуетъ ихъ развитія и дѣйствія. Очевидно, что еслибы, напримѣръ, положительныя идеи власти, государства, преданности отечеству не имѣли тогда во Франціи удивительной крѣпости, еслибы не дѣйствовали съ огромной силой другія, отрицательныя идеи, — равенства, свободы, мести и пр., то весь ходъ революціи не имѣлъ бы никакого удовлетворительнаго объясненія.

Такимъ образомъ, книга Тэна, обильная новыми фактами, ярко освѣщающая многія новыя стороны предмета, чрезвычайно любопытная и поучительная, однакоже, можно сказать, лишена высшей поучительности, не посвящаетъ насъ въ глубину предмета. Если цѣль Тэна состояла, какъ онъ самъ говоритъ, въ томъ, чтобы отыскивать принципы, то приходится сказать, что, посредствомъ своихъ аналитическихъ пріемовъ, онъ не достигъ высшихъ принциповъ, не поднялся до верховныхъ силъ, заправляющихъ исторіею;

Но онъ, конечно, многое нашелъ, съ большой яркостью выставилъ нѣкоторыя изъ менѣе высокихъ началъ. Итогъ его открытій этого рода сводится, кажется, къ понятіямъ о либеральномъ государствѣ. Въ цѣломъ томѣ, которому имъ дано остроумное названіе Якобинскаго завоеванія, онъ превосходно показываетъ, какъ правительственною властью неизбѣжно завладѣваетъ небольшой слой людей, относительно котораго и нужно какое-нибудь огражденіе остальнымъ гражданамъ. Съ особенною ясностью Тэнъ отвергаетъ ложное понятіе революціонеровъ о правахъ государства, понимаемыхъ ими на манеръ древнихъ, грековъ и римлянъ. Со временъ древности, по словамъ Тэна, «измѣнилась самая глубина душъ»; въ людяхъ развились чувства, которыя совершенно непримиримы съ порядкомъ античныхъ обществъ. Эти чувства указываются двумя многосодержательными словами: совѣсть и честь. Тэнъ написалъ объ нихъ превосходныя страницы. Развитіе совѣсти онъ относитъ къ религіи и излагаетъ его слѣдующимъ образомъ:

«Одинъ въ присутствіи Бога, христіанинъ почувствовалъ, что въ немъ какъ воскъ растаяли всѣ узы, соединявшія его жизнь съ жизнью его группы; потому-что онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ судіею, и этотъ непогрѣшимый судія видитъ души такими, каковы онѣ есть, не смутно и въ кучѣ, а раздѣльно, каждую особо. Передъ его трибуналомъ, ни одна душа не порука за другую, каждая отвѣчаетъ только за себя, ей вмѣняются лишь одни ея дѣла. Но эти дѣла имѣютъ безконечное значеніе; ибо сама она, искупленная кровью Божіей, имѣетъ безконечную цѣнность; поэтому, смотря по тому, воспользовалась ли она или нѣтъ божественною жертвою, ея награда или ея казнь будетъ безконечна: на послѣднемъ судѣ передъ нею откроется вѣчность мученія или блаженства. Передъ этимъ превышающимъ всякую мѣру интересомъ исчезаютъ всякіе другіе интересы; впередъ главнымъ ея дѣломъ будетъ забота оказаться праведною не передъ людьми, а передъ Богомъ, и каждый день въ ней вновь начинается трагическій разговоръ, въ которомъ судія спрашиваетъ, а грѣшникъ отвѣчаетъ. Вслѣдствіе этого діалога, продолжавшагося восемнадцать вѣковъ и продолжающагося и теперь, совѣсть изострилась, и человѣкъ постигъ безусловную справедливость. Исходитъ ли она отъ нѣкотораго всемогущаго владыки, или же держится сама собою, на подобіе математическихъ истинъ, это ничуть не умаляетъ ея святости, а потому и ея авторитета. Она повелѣваетъ верховнымъ тономъ, и то, что она поволѣваетъ, должно быть исполнено во что бы то ни стаю: есть строгія заповѣди, которымъ долженъ безусловно повиноваться каждый человѣкъ. Отъ нихъ не освобождаетъ никакое обязательство; если человѣкъ нарушаетъ ихъ потому, что принялъ противоположныя обязательства, онъ все-таки виноватъ, а сверхъ того, виноватъ, что обязался. Обязаться дѣлать преступное есть уже преступленіе. Поэтому вина его является ему какъ бы двойною, и внутреннее жало жалитъ его два раза вмѣсто одного. Вотъ почему, чѣмъ чувствительнѣе совѣсть, тѣмъ сильнѣе въ ней нежеланіе отказываться отъ себя; заранѣе она отвергаетъ всякій договоръ, который могъ бы повести ее къ совершенію зла, и не признаетъ за людьми права налагать на нее угрызеніе» [12] Les origines etc. La révolution, T. III, стр. 126. .