Николай Страхов - Историки без принципов

„Нѣмецкій философскій геній, проявившійся въ концѣ прошлаго столѣтія, породилъ новую метафизику, новую теологію, поэзію, литературу, лингвистику, экзегезу, эрудицію, и въ настоящую минуту проникаетъ въ науки и продолжаетъ свое развитіе. Въ послѣднія три столѣтія не показывалось еще духа болѣе оригинальнаго, болѣе общаго, болѣе обильнаго слѣдствіями всякаго рода и значенія, болѣе способнаго все преобразовать и все пересоздать. Духъ этотъ такого-же разряда, какъ духъ Возрожденія и духъ классической эпохи“. (Histoire de la littérature Anglaise, t. iv, p. 277, 279).

Слова эти вообще очень справедливы, и развѣ въ частностяхъ требуютъ можетъ-быть поправки. Сдѣлаемъ только одно замѣчаніе. Сто-ли, или меньше лѣтъ суждено господствовать этому духу, но для насъ всего важнѣе думать, что онъ представляетъ раскрытіе и такихъ человѣческихъ силъ, которыя уже не перестанутъ проявляться, что въ немъ есть нѣкоторый всегдашній, вѣчный элементъ. Тэнъ, по складу своихъ убѣжденій, не обращаетъ вниманія на эту сторону дѣла. Для него жизнь человѣка есть собственно не развитіе, а простая цѣпь смѣняющихся состояній.

Если теперь обратимся въ Франціи, то увидимъ, что она въ настоящее время не можетъ похвалиться своими успѣхами на поприщѣ ума. Ренанъ и Тэнъ конечно теперь лучшіе французскіе писатели, и мастерство, съ которымъ они владѣютъ мыслію и словомъ, таково, что никогда, кажется, подобные имъ серьозные ученые не имѣли еще столько читателей. Между тѣмъ, если взять главное направленіе ихъ мыслей, то мы не много найдемъ оригинальнаго. Тэнъ, не смотря на всѣ его попытки расширитъ свой взглядъ, въ сущности держится началъ англійской психологіи, на которыхъ прямо построена его книга De l'intelligence; а Ренанъ есть послѣдователь и проповѣдникъ тѣхъ экзегетическихъ изысканій, которыя занимали въ Германіи не одно поколѣніе и образовали тамъ цѣлыя школы.

Но, разумѣется, нельзя говорить, что въ нихъ вовсе нѣтъ оригинальности. Все, что они пишутъ, блещетъ такою свѣжестію, такою живостью мысли, что здѣсь произошло очевидно не простое усвоеніе, а полное претвореніе чужихъ мыслей. Всякое глубокое воззрѣніе измѣняетъ свою форму и направленіе, когда переходитъ въ чужую страну, когда привилось и развивается въ умахъ другой народности. И такъ, что же вышло? Что намъ представляютъ Тэнъ и Ренанъ? Не беремъ вопроса во всей ширинѣ, но представимъ читателямъ нѣсколько замѣтокъ. Теперь, кажется, уже ясно, что эти два писателя, возбуждавшіе такія надежды, высказались вполнѣ, и можетъ-быть не мы одни испытываемъ чувство разочарованія. Но дѣло не въ однихъ несбывшихся надеждахъ. Нѣкоторыя мысли, нѣкоторыя направленія этихъ двухъ лучшихъ писателей Франціи могутъ внушить, какъ мы думаемъ, болѣе горькія чувства, иногда даже ужасъ передъ паденіемъ человѣческихъ понятій.

Ренанъ есть, конечно, одинъ изъ превосходнѣйшихъ писателей, и трудно защититься отъ очарованія, которое онъ производитъ. Въ изложеніи его удивительно соединяется художественная живость и яркость съ чисто ученою точностью языка. Вы постоянно чувствуете одушевленіе, съ которымъ онъ пишетъ, и вмѣстѣ стараніе выразить это одушевленіе какъ можно проще и отчетливѣе, — такъ, какъ излагаютъ свой предметъ ученые. Притомъ, искренность слышится въ каждомъ словѣ, и иногда можно подумать, что передъ вами писатель достигшій совершенства. Совершенный писатель, вѣдь, не значитъ непремѣнно тотъ, кто въ высшей степени глубокъ, остроуменъ, чувствителенъ и т. п. Тутъ трудно поставить предѣлъ, и люди съ подобными качествами иногда дурно пишутъ, или вовсе не пишутъ. Но, если кто пишетъ не по подражанію, а по внутреннему влеченію, если говоритъ только то, что думаетъ, если не употребляетъ ни трафаретовъ, ни бѣлыхъ нитокъ, никакихъ готовыхъ пріемовъ, чтобы ослѣпить и провести читателя, а старается только объ одномъ, объ ясномъ и полномъ выраженіи своихъ мыслей, то такого писателя можно назвать совершеннымъ. Ренанъ, какъ отлично образованный человѣкъ, хорошо знаетъ всякую реторику и всякія общія мѣста, и никогда въ нихъ не впадаетъ. Онъ старательно выдерживаетъ индивидуальное свойство своихъ мыслей, и это одно уже даетъ его писаніямъ чрезвычайную прелесть, не говоря объ обиліи и важности самыхъ мыслей.

По кругозору, по ширинѣ области, въ которой движется его мысль, Ренанъ тоже необыкновенно привлекателенъ. Тутъ отразилось, кажется намъ, его религіозное обученіе и воспитаніе. Въ самомъ дѣлѣ, богословская литература имѣетъ, очевидно, захватъ несравненно болѣе широкій, чѣмъ чисто свѣтская. Богословіе стремится разсматривать міръ и человѣка со всѣхъ сторонъ, отъ глубочайшихъ вопросовъ до послѣднихъ житейскихъ мелочей. Поэтому, Ренану привычны самыя разнообразныя категоріи; онъ умѣетъ носиться мыслью между небомъ и землею, тогда какъ обыкновенные прозаики или вовсе не подымаются высоко, или, когда вздумаютъ подняться, теряютъ способность сказать что нибудь опредѣленное. Кто-то замѣтилъ, что и самые предметы, постоянно занимающіе Ренана, указываютъ на его духовное воспитаніе. То, чему онъ учился, навсегда приковало въ себѣ его вниманіе, и, такъ-какъ онъ учился вещамъ, имѣющимъ для человѣка высочайшій интересъ, то и съ этой стороны онъ необыкновенно занимателенъ. Онъ хорошо понимаетъ важность того, о чемъ пишетъ. и только потому и выбираетъ постоянно этотъ предметъ; не такъ, какъ ординарные вольнодумцы, которые говорятъ о религіи только для того, чтобы обстоятельно показать, что они ея не понимаютъ, а имѣютъ совершенно другія влеченія и вкусы.

Главную книгу Ренана, семь томовъ подъ названіемъ «Les origines du Christianisme», можно читать съ большою пользою, съ большимъ поученіемъ. Если вы представите себѣ, что авторъ съ чрезвычайнымъ стараніемъ и напряженіемъ мысли вникаетъ въ свой предметъ, то, хотя-бы вы были недовольны тѣмъ, что онъ не довольно глубоко въ него проникаетъ, вы все-таки съ великимъ интересомъ будете слѣдить за его работою. Передъ вами художникъ, который со всею зоркостію, какая ему только дана, старается уловить картину, закрытую туманомъ древности. Онъ осторожно проводитъ каждую черту, которую успѣлъ разглядѣть; неясное, неуловимое онъ и означаетъ неясными, расплывающимися чертами. Мало по малу выступаютъ образы, показываются формы предметовъ. Но тутъ онъ принужденъ остановить работу; у него нѣтъ больше средствъ, нѣтъ силъ дать картинѣ полную живость.

Очевидно, какого-бы понятія о христіанствѣ мы сами ни держались, подобная работа будетъ для насъ все-таки чрезвычайно интересна; когда она производится совершенно добросовѣстно, то будетъ служить только для уясненія и повѣрки предмета; истинѣ-же она повредить не можетъ.