Николай Страхов - Историки без принципов

Всякій писатель долженъ избѣгать реторики, то есть не подражать чужимъ мыслямъ, чужимъ теченіямъ рѣчи, не писать того, чего нѣтъ въ немъ самомъ. Но есть въ писательствѣ опасность болѣе тонкая и требованіе болѣе трудное. Не подражая другимъ, можно однако легко и незамѣтно впасть въ подражаніе самому себѣ. У каждаго писателя со временемъ можетъ образоваться своя реторика; не имѣя новой мысли, онъ станетъ дѣлать варіаціи своихъ старыхъ мыслей; не имѣя чувства, будетъ поддѣлываться подъ свои бывалыя чувства.

У писателей очень высокаго разряда этого самоподражанія иногда вовсе не бываетъ. Таковъ былъ нашъ Гоголь, безподобно оригинальный въ каждомъ своемъ новомъ произведеніи. Но не таковъ былъ, напримѣръ, Викторъ Гюго, безъ конца повторявшійся со всѣми своими характерными достоинствами и недостатками. У насъ. какъ на крупный образчикъ, можно указать на г. Щедрина, очень плодовитаго, но вовсе не обновляющагося. Обыкновенно думаютъ, что реторика вообще заключается въ фальшивой высокопарности, въ напыщенности; но и рутинный цинизмъ, безсодержательное зубоскальство есть также несомнѣнная реторика.

Генанъ, особенно въ послѣдніе годы, очень провинился въ подражаніи. То, что сначала было искренно, полно чувства и сдержанности, онъ повторяетъ теперь съ холоднымъ разсчетомъ и съ преувеличенной рѣзкостію, ради эффекта. Таково, напримѣръ, его предисловіе къ Nouvelles études d'histoire religieuse.

Для привычныхъ читателей, своеобразная реторика хорошаго писателя можетъ быть очень любезна; ибо, читатели еще менѣе, чѣмъ авторы, развиваются, и потому любятъ повтореніе одного и того-же. Но есть писанія, задающіяся такими предметами и цѣлями, при которыхъ требованія неминуемо возвышаются. Можно долго писать безпритязательные фельетоны, не обновляя своихъ мыслей и не углубляя своихъ пріемовъ. Но Ренанъ взялся за важнѣйшіе предметы и имѣетъ великія притязанія. «Въ моемъ вѣкѣ», говоритъ онъ, «одинъ я могъ понять Іисуса и Франциска Ассизскаго» (Souvenirs, p. 146). Онъ написалъ исторію первоначальнаго христіанства и употребилъ на ея писаніе двадцать лѣтъ. Что же оказывается? Мысль автора не только не углублялась, а мелѣла по мѣрѣ писанія. Читатель, плѣнившійся остроумными сближеніями, кажущеюся шириною чувства и взгляда въ первомъ томѣ, съ каждымъ новымъ томомъ все больше обманывался въ своихъ надеждахъ. Седьмой и послѣдній томъ, при всей наружной яркости, отзывается уже очень сильно фразою и реторикою, хотя и самобытною. А въ концѣ концовъ, читатель ясно видѣлъ, что эти семь томовъ очень мало подвинули его въ пониманіи сущности христіанства и того великаго переворота, который оно произвело въ человѣчествѣ.

Для своей неустановившейся мысли, для оправданія игры своего ума и чувства, Ренанъ придумалъ нѣкоторыя формулы, какъ-бы правила своей особенной реторики. «Нужно имѣть извѣстную философію», говоритъ онъ, «но никогда не слѣдуетъ ее прямо высказывать». «Истина заключается въ оттѣнкѣ». «Тонвостъ ума со» стоитъ въ томъ, чтобы воздерживаться отъ окончательнаго вывода. «Несчастный тотъ человѣкъ, кто хоть „разъ въ день самъ себѣ не противорѣчитъ“. И такъ далѣе.

Все это прекрасно. При такихъ правилахъ рѣчь становится заманчивою и капризною. Дается полная воля движенію мысли, дается способъ затронуть у читателя самыя чуткія струны, и, если все это дѣлать умно и выражать точнымъ и легкимъ языкомъ, то можно очень успѣшно и другихъ забавлять, и самому забавляться.

Но нельзя такимъ образомъ писать исторіи. Нельзя писать исторіи, не имѣя ясныхъ принциповъ, не становясь на совершенно опредѣленныя точки зрѣнія. Такъ называемая объективная исторія, мечта о которой очевидно очень нравится Ренану, есть дѣло совершенно пустое, потому что невозможное. Исторія открывается намъ лишь настолько. насколько мы способны ее понять. насколько успѣемъ углубить и расширить тѣ основанія, на которыхъ опираются наши сужденія. Если мы питаемъ извѣстное чувство, проникнуты извѣстнымъ убѣжденіемъ, то въ исторіи мы можемъ найти это чувство и убѣжденіе, и по ней можемъ изучать его правильную сторону, его дѣйствительный корень и силу, и понять сторону неправильную, которую оно въ насъ, можетъ быть, имѣетъ. Мы можемъ посредствомъ исторіи безъ конца работать надъ своими мыслями, очищая и развивая ихъ до большей и большей свободы и полноты. И, насколько въ насъ созрѣетъ мысль, настолько и озарится передъ нами исторія; ибо объ ней конечно гораздо вѣрнѣе, чѣмъ объ Гомерѣ, можно сказать, что она дастъ всякому столько, сколько кто можетъ взять.

Но, если мы ничего взять не можемъ и не хотимъ, то есть, если мы не вѣримъ ни въ разумъ, ни въ человѣка, ни въ религію, — вообще не имѣемъ никакихъ точекъ опоры для сужденій, никакого зерна для развитія убѣжденій, если мы приступаемъ въ исторіи, такъ сказать, съ пустыми руками, то мы съ пустыми руками и отойдемъ. Мы можемъ написать какую-нибудь хронологію, перечень событій, собраніе замѣтокъ, но исторіи у насъ не выйдетъ. Или, если мы очень будемъ стараться, то у насъ пожалуй выйдетъ исторія, но только такая, которая, какъ въ зеркалѣ, отразитъ насъ самихъ, то есть будетъ доказывать, что вѣрованія людей всегда были заблужденіями, что цѣпь событій не имѣетъ смысла, что въ человѣчествѣ вѣчно происходитъ безплодное вращеніе тѣхъ-же страстей и увлеченій, словомъ, что вся исторія пустяки, и поучительна только потому, что доказываетъ справедливость нашего равнодушія и сомнѣнія, нашей пустоты.

Этотъ результатъ можетъ быть высказанъ конечно въ различномъ тонѣ. Онъ можетъ быть выраженъ съ горечью, показывающею, что человѣкъ жадно искалъ истины, томился по ней, но не успѣлъ ея найти. Taкое чувство естественно и правильно. Но, когда въ тонѣ подобной исторіи мы слышимъ самодовольство ученаго, думающаго, что онъ исполняетъ прекрасный научный трудъ, то это будетъ уродливость, въ сущности весьма печальная.

Взгляды Ренана на дѣло исторіи очевидно вполнѣ совпадаютъ съ мыслями Сентъ-Бёва о томъ-же дѣлѣ. Сентъ-Бёвъ написалъ исторію французскихъ янсенистовъ, которыхъ называетъ людьми благочестивыми, «святымъ племенемъ». Кончивъ эту исторію (пять томовъ, подъ заглавіемъ Port Royal), онъ оглянулся на свой двадцатилѣтній трудъ и искренно высказалъ нѣсколько мыслей, которыя съ радостію приводитъ Ренанъ.

«Какъ я ни старался», говоритъ Сентъ-Бёвъ, «я былъ и остаюсь только изслѣдователемъ, только искреннимъ, внимательнымъ и взыскательнымъ наблюдателемъ. И даже, по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ, когда очарованіе исчезло, я и не хотѣлъ бытъ ничѣмъ инымъ. Мнѣ казалось, что за отсутствіемъ поэтическаго пламени, которое раскрашиваетъ, но и обольщаетъ, нѣтъ болѣе законнаго и болѣе почтеннаго употребленія ума, какъ видѣть вещи и людей какъ они есть, и изображать ихъ такъ, какъ ихъ видишь, описывать вокругъ себя, по долгу служителя науки, разновидности рода человѣческаго, различныя формы человѣческой организаціи, странно видоизмѣняемой, съ нравственной стороны, въ обществѣ и въ искусственномъ дедалѣ ученій. А какое ученіе болѣе искусственно, чѣмъ ваше! Вы (т. е. янсенисты) вѣчно говорите объ истинѣ и вы всѣмъ пожертвовали тому, что явилось вамъ подъ этимъ именемъ: я былъ на свой ладъ человѣкомъ истины, былъ такъ далеко, какъ только могъ ея достигнуть».