Владимир Стасов - По поводу г. Буренина

Далее, переходя к выгораживанию своей газеты, г. Буренин говорит: „Ни „Новое время“, ни я никогда не отвергали великого таланта Верещагина, никогда не нападали на художественную технику его произведений, никогда не осуждали его, так как не считали себя компетентными судьями в техническом отношении“. Все это новые и новые лжи. „Никогда не отвергали великого таланта Верещагина, никогда не нападали на художественную технику его, никогда не осуждали его“. Как так? Скажите, какие скромности! А кто же, как не вы сами, г. Буренин, писали в 1880 году, в „Новом времени“: „Моя критика о Верещагине должна будет почти свестись на самые элементарные замечания, ибо иных картины его не могут вызвать. По моему убеждению, индийские картины Верещагина вовсе не представляют в русском искусстве художественного факта, имеющего внутреннее значение; они только блестящее, модное явление, которого фейерверочный блеск ослепляет толпу, но которое тем не менее, все же явление поверхностное… Полотно это годно для панорамы, для театрального занавеса: там оно будет вполне на своем месте, там грубая, кричащая колоритность и эффектность его красок, небрежно резкое письмо могут производить надлежащее впечатление при известном отдалении зрителя и искусственном освещении. Но для картины это грубое письмо, эти кричащие краски, эта малая выдержка воздушной перспективы — все это слишком грубо декоративно“. Кто это писал? Кто тут считал себя вполне компетентным по всем техническим подробностям? Кто объявлял именно в силу своих „технических познаний“, что „большинство индийских картин Верещагина писаны, вероятно, с фотографий“? Кто еще решал, опять-таки с изумительным познанием „техники“, что создания Верещагина — не картины, а иллюстрации, и при этом давал какие-то бестолковые объяснения, что такое „картина и что такое иллюстрация; кто, наконец, тоже вследствие великих своих знаний, решил, что за два года пребывания в Индии Верещагин мог бы сделать что-нибудь и побольше, и поглубже? Кто это говорил и писал в „Новом времени“? Неужели не тот самый Г. Буренин, друг и приятель, товарищ и сообщник г. Суворина, а какой-то другой?

Но возьмем теперь и самого г. Суворина. Разве не он писал в своей газете, что Верещагин „постепенно снисходил от сильных картин среднеазиатской войны к более слабым картинам русско-турецкой войны“, что он „берет изображениями странных, выдающихся физиономий, и когда в русском войске таких чертей не обретается, то он очень ловко и мило делает по полотну мазки кистью, обмоченной в красную краску, и говорит, что все это трупы и кровь, хотя, при ближайшем рассмотрении, это оказывается какими-то кочками и кучами навоза?“ и т. д. Кто это писал? Не г. Суворин? И не в „Новом времени“? Или это называется: „не отвергать великого таланта“, „не нападать“, „не осуждать“?

Я уже не говорю о всех тех низостях, какие любезная парочка писала про Верещагина: что и фокусник-то он, и шарлатан (потому что старался устраивать выставки свои так художественно, как никто прежде него, почему большинство европейских художников тотчас и стали подражать ему), и закармливал-то он обедами рецензентов за границей, и от профессорства-то отказался из-за эффекта, и три картины своих сжег из-за того же, одним слогом, все, что только может притти в голову наглых людей, потерявших всякий стыд, и совесть, и честь. И после всего этого г. Буренин имеет настолько меднолобства, что печатно объявляет себя с „Новым временем“ совершенно невинным относительно Верещагина, „так как не считает себя компетентным“?

На прибавку ко всей своей лжи г. Буренин выдвигает еще вперед какие-то преинтересные законы, открытые им и для всех обязательные в художественных делах. Один из этих законов тот, что художественным критиком имеет право быть только тот, кто умеет рисовать „настолько, чтобы верно скопировать рисунок карандашом, коли не красками“. Это откуда еще? Какие отставные Цыфиркины и Кутейкины, достойные наставники „Недоросля“, внушили эти глубокие премудрости г. Буренину? Раньше чем читать критические статьи, он будет проверять паспорта и дипломы! А что он скажет, сидя на своем обер-таможенном кресле, когда вдруг перед ним речь зайдет о критике, о котором нельзя навести рисовальных справок, о таком человеке, которого даже адрес вовсе неизвестен или который даже, может быть, умер лет 100 или 200 тому назад? Что тогда делать и как быть? Конечно, г. Буренину легко запретить сочинения такого человека для всеобщего чтения или велеть всем ждать, пока документы отыщутся. Да, это легко: но вот беда, пожалуй, иные читатели останутся недовольны и малодушно возропщут? Но есть еще возражение: г. Буренин выступил теперь защитником „всех“ наших художественных критиков: но точно ли следовало ему защищать их от моих ужасных нападок? Точно ли у них у всех паспорта в порядке? Что как вдруг иной воЕсе не умеет скопировать рисунок карандашом? Ведь взявши такого беспаспортного под свое покровительство, г. Буренин явно лицеприятничает, явно мне в убыток, — а хорошо ли это? Но этого мало. Хорошо, что вот он сам „в молодости все-таки учился рисовать и выучился настолько, что, сравнительно со мною, может считаться Рафаэлем“. Это превосходно. Но как же ему быть с прочими его товарищами? Распорядился ли он, посмотрел ли он паспорта у своего друга Суворина, у г. В. П. (раньше всех выступившего против Верещагина), у того „лжехудожника“, которого мне привелось обличать в прошлом году в ложно присвоенной себе кличке, наконец, у всей оравы писавших и пишущих в „Новом времени“ об искусстве? Точно ли г. Суворин, столько и так усердно писавший и пишущий о всех русских искусствах, умеет „верно скопировать рисунок карандашом“, а так как он не раз писал и о музыке, то умеет „правильно“ сыграть на фортепиано, на флейте, на арфе, на контрабасе, а также и „правильно“ спеть что потребуется? Также и все прочие товарищи гг. Буренина и Суворина, правильно ли они копируют карандашом, а если нет, то не устроил ли для них г. Буренин классов в редакции „Нового времени“? Если это не так, если г. Буренин контрабандой, по дружбе, пропускает их мимо своего судейского шлагбаума, то это — право же, как-то неловко, нехорошо!

Другой закон г. Буренина состоит в том, что кто переводил кое-что из иностранного автора, тот этого автора очень хорошо знает и понимает. Какой странный закон! И откуда только г. Буренин его выкопал? Мне кажется, что навряд ли многие на такой закон будут согласны, пока он еще ни в какой свод, кроме буренинского, не попал. Так, например, г. Буренин рассказывает, что очень хорошо и знает, и понимает Виктора Гюго, потому что переводил некоторые его вещи. Но вот тут-то именно и есть заковыка. Мне кажется, что примера нельзя было взять хуже. Все мы знаем, как г. Буренин перевел однажды драму Виктора Гюго „Angelo“ для того, чтобы его перевод служил либретто для оперы Кюи. Ничего уродливее нельзя себе представить. Ужасающие дубинные стишищи, неуклюжие и отчаянно-прозаические, заменили поэтическую, изящную, страстную речь великого французского писателя. Что мудреного, коль скоро г. Буренин принадлежит к числу самых антипоэтических, сухих и деревянных людей, каких только можно встретить! Какая тут будет поэзия, какая художественность, какое понимание талантливого автора?