Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001

В общем, я спустился в пакгауз, к которому от самых заводских ворот вела пара рельсовых путей. Тут была устроена угольная яма и, соответственно, темень стояла как в утробе у крота. Я даже очечки свои снял. Присмотрелся — мои обереги лежат нетронутыми. Конечно — кто ж в такую дыру без крайней надобности сунется?

Чирикнул я словечко тайное; глядь — зашевелилась в углу угольная куча, и начал с растущего горба осыпаться антрацит. Дохляк мой сперва на колени встал, а затем и утвердился на всех четырех копытах.

Такой урод, что с непривычки и с перепугу помереть можно! Глаза гнойной пленкой затянуты, но они ему и без пользы — он моими гляделками теперь «смотрит». Шкура кое-где лохмотьями обвисает; от гривы и хвоста только отдельные волосины остались; губы отвалились, и оттого усмехается дохляк постоянно — страшнее, чем сама Костлявая.

Но мне он нравится. Пить, жрать не просит, не дышит даже; где поставишь, там и стоит без единого движения; где положишь с вечера, там с утра и найдешь. Удобнее транспорта, чем дохляки, я не знаю, хотя с малолетства множество железных тарахтелок и живых лошадок в моих руках перебывало. А насчет разной заразы трупной я не опасаюсь — не берет она ночников, зараза эта. К запаху мы тем более привычные…

Позвал я его на свет и убедился в том, что скотинка еще послужит. Приторочил к седлу мешок со жратвой и оружие, взгромоздился на дохляка и пустил галопом. Девка успела тем временем выбраться за ворота и погнала автобус по северной трассе. Я дохляка направил следом за нею и раздраконил до крейсерской скорости, а это побыстрее иного рысака будет. На плохой дороге его преимущества становились еще ощутимее. Все потому, что он уже был не организмом, а скорее механизмом, работающим на особом «топливе». За рецепт этого зелья один торговец мне когда-то два своих дома со всем содержимым предлагал, да только я не взял. Дом — он ведь сегодня есть, а завтра его пришлый народец спалит. Дохляков же всегда на земле в достатке будет. Возобновляемое сырье…

На следующую ночь в заброшенной церкви устроились. Вначале я удивилась, что и эта роскошная жилплощадь пустует, а затем дошло до меня: чем дальше еду, тем глубже в особо опасные места забираюсь, в самый что ни на есть рассадник террора. Не без причины, видно, исход случился — народец-то ищет где поспокойнее. Не все ж готовы жертвовать имуществом и здоровьем ради цели призрачной. Может, и мне вернуться надо было бы, но не такая я, чтоб с пути выбранного сворачивать. Пру без оглядки — на том и шишки себе наживаю…

Сгорела, должно быть, церквушка давным-давно, а позже в ней бродяги много раз стоянки устраивали, костры разводили, оборону держали. Кто не без таланта, тот искусством занимался, своеобразным творчеством. В результате все стены в копоти, следами от пуль испещрены, словечками и рисунками похабными разукрашены поверх росписи первоначальной. Уже и не разберешь, что там было намалевано. Только под самым сводчатым потолком остались очертания каких-то крылатых мужичков.

Порхают себе в вышине и больше на привидения дурацкие смахивают, чем на небесных жителей.

А посередине зала торчит алтарь каменный для жертвоприношений. Я уже такие видала, но в церкви — ни разу. Вся эта глыба была когда-то кровью обильно полита; кое-где до сих пор коричневые прожилки остались. Не все водой дождевой и снегом талым смыто… По углам косточки белеют, паутиной слегка задрапированные; на полу знаки уродливые углем выведены.

Завела я детишек в это место сумрачное; гляжу — нехорошо им стало. Особенно когда у летучих мышей на колокольне активная житуха началась, с полетами и шорохами.

— Спокойно, детки! — говорю. — Не тех боитесь. Никого из двуногих тут нету, я проверила.

Все равно они от меня ни на шаг не отступают. Чувствую — не мышиная возня их пугает, а что-то другое. Самой тоже не по себе, но не более чем всегда в незнакомом месте. Отлить наружу вышла: все-таки церковь, а не сарай — уважение имею, хоть и без веры произрастала. И малолетки гуськом за мной, след в след — как научила. Даже неудобно при них нужду справлять…

Вернулась в помещение, села у стены, заснуть не могу. И они не спят. Ночь выдалась безлунная и беззвездная; темнота — хоть глаз выколи. Свечка сгорела еще до полумеркоти. Вскоре началось такое, что я надолго ту ночевку запомнила, а пискуны, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Даже под кайфом со мной подобного не случалось, когда, бывало, на измене заторчишь. Думала, я заснула незаметно, и так же незаметно кошмарик подкрался. Но шутка в том заключается, что если на самом страшном месте не проснулся — значит, явь это. Не повезло.

Вот и нам не повезло. Нет, видать, в этой земле покоя!.. Выскочили мы из церкви словно ошпаренные — детишки впереди, я следом. Удивляюсь, как во тьме кромешной никто не расшибся. Не иначе, инстинкт дорогу указал. Детишки орут, а меня озноб бьет. В одежду мою ручонки детские вцепились, крепко-накрепко держатся, будто я им круг спасательный или деревяшка в бурном потоке.

А во что бы мне самой вцепиться, где защиту найти?! И главное, от автомата пользы не больше, чем от трухлявой палки. В кого палить будешь, когда тебя, для примеру, из-под земли голосом незабвенного папашки окликают?! А тут еще эти, неупокоенные, без вины на алтаре зарезанные, проклятия шепчут, стонами замогильными уши сверлят. Черной злобой все вокруг пропитано до такой степени, что я задыхаться начала. Будто черви скользкие в ноздри и в рот вползают, клубками свиваются. Чуть себе глотку ногтями не разодрала!

Потом мухи мне лицо облепили сплошным шевелящимся слоем. Ладонями их, липких, ощущала и хруст омерзительный слышала. Впору было поверить, что мордашка моя симпатичная бугорками покрылась и трещинами, а сквозь трещины насекомые наружу выбираются. В паху жуки копошатся, кожу под рубашкой лягушки мокрыми лапками ласкают, крысы дыры в сапогах прогрызают…

В какой-то момент поняла я, что нету, скорее всего, ни мух, ни червей, ни крыс, ни голосов подземных, а вот мозги мои пошаливают: сила непостижимая меня в крейзу превратить хочет. Ох, только не это! Крейза — как собака бешеная: много беды наделает, прежде чем ее грохнут. А грохнуть ее трудно. Она боли не чувствует и убивать будет, пока хоть один палец шевелится… Я знаю, о чем говорю. Встречаться с такими кадрами приходилось — еле ноги унесла.

Потому мне вдвойне страшно было — от декора наружного и от того, что в башке моей творилось. Хотя различить первое и второе оказалось почти невозможно. Сколько ни пыжилась, не сумела морок преодолеть. Один выход остался — смыться. Ну я и дернула из последних сил, по пути прорываясь сквозь сети паутины, невесть откуда падавшие. Не представляю даже, как мальцы проскользнули…