Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001

«Ты знаешь, что это не в моих силах».

«Ради чего все это?» — спросил я.

«Во славу Отца Моего Небесного!»

«Почему же в таком случае твой Отец оставил тебя, чтобы ты в муках умирал на кресте?»

Назаретянин ничего не ответил, но я и без того понял, что заронил в его душу семя сомнения.

Обратив свой взор к небу, он разлепил сухие, покрытые коростой губы и сдавленно прохрипел:

— Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?..

Это были его последние слова, произнеся которые он уронил голову на грудь и испустил дух.

Я так и не понял, рассчитывал ли он получить ответ на свой вопрос, обращенный в пустоту, или же, даже умирая, продолжал играть на публику?

«Назаретянин, — мысленно позвал я. — Назаретянин…»

Я хотел спросить его, что он теперь думает по поводу вечной жизни, но он не желал говорить со мной.

Я вновь посмотрел на мертвое тело, прибитое к кресту. Жалкое зрелище. Человек не должен умирать подобным образом.

Развернувшись, я заковылял прочь с лобного места — более меня здесь уже ничто не удерживало. Человек, считавший себя Богом, умер. И если даже перед смертью он не смог или, быть может, не пожелал даровать мне избавления, следовательно, никто в целом мире не был на это способен.

Бог умер, а мир оставался прежним. Выходит, он ничего не значил для мира?.. Я особенно не заострял внимания на этом вопросе, потому что впереди у меня была целая вечность для того, чтобы обдумать его. Сейчас мне нужно было найти место, в котором эту самую вечность можно было переждать, не привлекая к себе постоянного внимания любопытствующих.

Я направлялся в сторону пустыни. И хотя передвигался я невообразимо медленно, к утру ноги мои по щиколотку утопали в крупном желтом песке. Я упорно продолжал двигаться вперед, к самому центру раскаленного ада, не обращая внимания на то, как разматываются бинты, которые одни только и помогали моему сгнившему телу сохранять видимость формы.

Когда то, что еще оставалось от моего тела, рухнуло на раскаленный песок и я понял, что уже не могу сдвинуться с места, я наконец-то успокоился. Я сделал все, что мог, и дальнейшее от меня уже не зависело.

Проходили дни. Днем солнце иссушало останки моей плоти, а ночью ее поедали выбиравшиеся из-под остывающего песка обитатели пустыни. Вскоре от моего тела остался только скелет. Для того чтобы и кости превратились в прах, потребовалось не одно десятилетие. Но даже после того, как ветер развеял пыль, в которую обратилось мое тело, я по-прежнему оставался прикованным к тому месту, где оно когда-то осталось лежать под палящими лучами солнца.

Проходили века. Я научился пользоваться преимуществами своего нынешнего состояния. Теперь, оставаясь все время на одном и том же месте, я могу общаться с мертвыми и наблюдать за жизнью живых. Назаретянин так и не воскрес. Я неоднократно пытался поговорить с ним, но он не откликается, когда я зову его. Быть может, после смерти к нему все же пришло понимание того, что всю ту боль мира, которую он собирался взвалить на свои плечи, теперь приходится нести мне? Но даже если он и осознал это, то теперь был не в силах что-либо изменить. Назаретянин был мертв так же, как были мертвы миллионы и миллионы тех, кто умер до него. Даже он был не властен над смертью. К тому же этому миру не нужен живой Бог. С него довольно и сказки о Боге.

Я же теперь могу надеяться снова стать собой только после того, как мир прекратит свое существование и все сущее рухнет в пучину Вечного Небытия. Я научился терпению и знаю, что дождусь того момента, когда я, единственный мертвец, способный наблюдать за происходящим со стороны, увижу конец этого мира.

Как тебе уже известно, друг Горацио, в мире существует очень много таких вещей, которые даже и не снились подавляющему большинству умных и уважаемых людей как в нашей стране, так и за рубежом.

Непосредственной причиной грандиозных событий, происшедших с пенсионером Семеном Петровичем Лисовским в Царицынском парке, послужил двенадцатый том собрания сочинений Станислава Лема. Семен Петрович болел Лемом с середины шестидесятых, когда в очередном томе «Мира приключений» случайно наткнулся на его роман «Непобедимый». Это был катарсис, и с тех пор Лисовской читал исключительно фантастику. Со временем у него появились новые фавориты — Брэдбери, Шекли, Саймак, Гаррисон, однако все они понемногу исписывались либо совершали неблаговидные поступки, чего привыкший к военной дисциплине Семен Петрович одобрить никак не мог. Рэя Брэдбери он начал презирать после одного телевизионного интервью, в котором мэтр поведал миру о том, что вряд ли стал бы писать многие из своих мрачных рассказов-предупреждений, если бы знал, что Америка будет так славно процветать в конце XX века. Таким образом, вышеупомянутый писатель отказался от собственного гениального творческого наследия в пользу порносайтов глобальной компьютерной сети Интернет, «Диснейленда» и нескольких сотен сортов водянистого мороженого, за что и был беспощадно изгнан из жизни Семена Петровича. Шекли совершил не менее серьезную ошибку — словно жалкий новичок, взялся дописывать за Фостером сто пятьдесят восьмую часть «Чужих», потерпев в этом деле вполне заслуженный крах. Саймак создал слишком много халтурного фэнтези, Гаррисон осчастливил своих поклонников невнятными псевдоисторическими романами — и лишь Лем, дружище Лем, тонкий, едкий, циничный пророк с безумной фантазией и горькой усмешкой на старческих губах, всегда оставался на высоте. Даже его провалы зачастую были на порядок выше серьезных достижений большинства других авторов. Поэтому где-то даже символично, что именно его новая книга вытащила Семена Петровича в то роковое утро из дому и направила в сторону Царицынского парка, где заслуженный пенсионер решил совместить удовольствие от чтения с непродолжительной солнечной ванной на скамеечке.

В тот момент Семен Петрович еще не знал, какие неприятности ожидают его в парке, поэтому поначалу прогулка казалась ему просто восхитительной. Слегка раскисшая после ночного дождя неширокая укромная тропинка, протоптанная вдоль берега замшелого екатерининского пруда любителями уединенных прогулок, уже начала подсыхать, над ней, навевая сентиментальные мысли, заструилось густое влажное марево, которое устремлялось к небу и увязало в смыкающихся высоко над тропинкой изумрудных дубовых кронах. Было нежарко. Пышные сугробы блестящей листвы с остатками влаги трепетали от едва заметного движения воздуха, словно невесомые горы мыльной пены. Отовсюду доносились пронзительные птичьи крики и щебет, в пруду на три голоса перекликались утки. Восходящее солнце с трудом пробиралось через глухое переплетение шершавых ветвей и покореженных сучьев, постепенно отодвигая границу прохладного полумрака все дальше и дальше в глубь парка.