Павел Анненков - Г-н Н. Щедрин

Другие, а может быть, и те же самые, награждали одного героя понятиями, суевериями, предрассудками и коварствами целого сословия и пускали его на свет – обременив собственной своей эрудицией и делами многих сотен людей и многих поколений. Тому же процессу создания следовали и новейшие подражатели повествовательного анализа, впервые употребленного г. Щедриным для определения, по-своему, общественной повести. Но – увы! – одна страница размышлений, указаний и выводов г. Щедрина, даже без всякого признака потрясающего анекдота, сильнее действует на нервы человека, умеющего понимать слова, чем все их кропотливые и даже талантливые разыскания. Это оттого, что факты, как бы страшны ни были и как бы ни были ловко сгруппированы, еще не составляют всего на свете: страшнее и важнее их мысль, порождающая факты, а мыслию-то человека именно и занимается г. Щедрин с особенной любовью и с особенным искусством. Впрочем, и это не оградило бы его от соперников и не упрочило бы вполне его торжества над ними. Можно подражать ему и даже превзойти его в мастерстве добиваться от лиц и событий самых неожиданных признаний. Но есть в нашем авторе сторона, под которую уже нет никакой возможности подделаться. Мы говорим о силе, искренности и достоинстве его одушевления, которое слышится в каждой его строке. Г. Щедрин всегда принимается за свою работу как фанатик этой самой работы. Благодаря этому качеству, он решительно заслоняет собой всех других беллетристов-исследователей нашего быта, и в произведениях его, пожалуй, можно все подвергать сомнению, но сомневаться в его одушевлении или не испытывать влияния его пафоса на себе, кажется нам делом совершенно невозможным.

Крайне любопытно становится поэтому узнать поближе те нравственные источники, из которых рождается одушевление г. Щедрина, доставляющее ему такие преимущества перед последователями, окрашивающее его произведения в особенный цвет и сообщающее им такую резкую физиономию. Сколько нам кажется, в основе его одушевления нет определенного, законченного, установившегося созерцания, и едва ли возможно связать происхождение его с каким-либо продуманным политическим или социальным учением. Намеки, которые существуют в его произведениях на то и другое, или противоречат друг другу, или не имеют тех признаков, по которым узнаются части обработанной системы непоколебимого верования. По нашему мнению, источник этого одушевления кроется в органическом, прирожденном и, стало быть, непреодолимом отвращении к быту, из которого вырос сам г. Щедрин, со всем своим поколением, и в инстинктивной потребности: преследовать его везде, где бы он еще оказался налицо. Для него он враг еще более, чем материал литературной обработки или исследования. При этом, разумеется, нечего ожидать, чтоб автор вздумал заниматься судейским разбирательством недостатков и погрешностей описываемой эпохи или принялся за педантическое взвешивание и обсуждение ее сторон: одного общего представления ее как мрачного факта, вызывающего и оправдывающего всякого рода отрицание, тут уже достаточно. Что настроение подобного рода способно развить замечательные творческие силы в писателе, доказывается примером г. Щедрина. Мы уже говорили об его тоне, манере и едком юморе, но этого мало: настроение подсказало ему все те эпитеты, прозвища, определения, которые возлагаются автором, словно позорные клейма, на образы, им выводимые, на порядок мыслей, им разбираемый. И здесь еще не кончается дело. Одушевление, полученное этим путем, уполномочивает его на такую смелость языка и речи, на такую откровенность и, во многих случаях, на такой цинизм намеков, какие не были бы приняты публикой ни от кого другого: достоинство и сущность одушевления покрывают здесь все частности. Нельзя требовать от всякой натуры, чтобы она умела воздержаться от поползновения делать жертвы вокруг себя, когда она стремится к определенной цели: г. Щедрин и делает их из всех предметов их явлений, которые носят еще на себе мерцание старого, пережитого и осужденного быта, причем, как часто бывает, молчаливость и беспомощное состояние жертв еще способствуют к развитию его мыслящих сил и фантазии. Понятно теперь, отчего любой из черных князьков Африки позавидовал бы нашему автору в умении так позорить своих подвластных, как иногда он позорит своих глуповцев, это олицетворение отсталой части общества, которая вздыхает по недавним порядкам, а вместе и той, которая занята отысканием себе путей к выходу на свет и держится еще между прошлым и будущим, не имея настоящего, в переносном смысле слова.

Но одушевление, какие бы льготы оно ни давало писателю и как бы ни способствовало развитию всех качеств его таланта, находит себе противодействие у читателя, если в образовании этой силы настолько же участвовали закоренелые привычки ума, насколько и прямое наблюдение жизни, если, наконец, для поддержки и питания его необходимо во всяком случае поспешное решение, быстрый и окончательный приговор по всякому вопросу сразу. Явления, забытые при этом или дурно истолкованные, вымещают сделанную им несправедливость тем, что предстают уму читателя в форме молчаливой оговорки и мысленной поправки, и это в то самое время, когда он, по-видимому, расположен безраздельно наслаждаться своим писателем. Мы полагаем, что нет человека, который бы так понял «Сатиры в прозе», как они написаны, и обошелся бы без тайных поправок и оговорок при чтении их, а если есть добродушные люди, не испытавшие нужды ограждать чем-либо свое суждение при этом, то они не выразумели г. Щедрина и приняли за достоверное указание, за результат наблюдения и обобщения явлений многое из того, что порождено у г. Щедрина единственно складом литературной речи и капризной игрой его юмора. Молчаливая оговорка, тайная, умственная поправка отделяются сами собой из увлекательных страниц названной нами книги, вместе и наряду с ее содержанием, с ее мыслями и образами, составляя как бы их естественное дополнение и необходимую принадлежность. Даже черты глубокого анализа, нередко попадающиеся в ней, получают право гражданства в уме читателя только с помощью тайной оговорки или поправки: черты эти почасту выходят у г. Щедрина из своего скромного звания заметок, облекаются им в образы и начинают жить неестественной, хотя и курьезной жизнью, выдавая себя за главных агентов и двигателей общества. Оговорка возвращает их на свое место и за один раз производит два дела: спасает истину представления и мирит читателя с автором. Таким образом, самостоятельность и достоинство обоих, благодаря мысленной поправке, соблюдены вполне.

Можно спросить, почему автор предоставил читателю доделывать свои произведения и заниматься той работой, которая лежала на нем самом; но ответ ясен: деловой беллетрист всегда может удовлетворить одному какому-либо требованию зараз, как, например, требованию публичного обнажения грязных или опасных путей жизни, но отвечать многоразличным потребностям общественной мысли и настоящему ее содержанию уже не в силах. Истинно деловой беллетрист, будь он прозаик, или стихотворец, или драматург (а деловых стихотворцев и драматургов развелось у нас тоже немало), принужден выбирать для своей обработки только самые простые жизненные факты, очевидные и ясные для всех глаз, с одним выражением, не способным меняться и, так сказать, с одной окаменелой миной, особенно удобной для наблюдения по своей неподвижности. Как только предмет получил движение или, по своей природе, не может оставаться всегда в одинаковом, мертвенном положении, а напротив, обнаруживает, хотя в слабой степени, игру жизни, признаки свободы и способности к видоизменениям, он уже превосходит творческие силы делового беллетриста и ускользает от его глаза, если не весь, то доброй и иногда существенной своей частью. Это так верно, что г. Щедрин, обладающий несомненными художническими способностями, всегда употребляет их в дело там, где желает достичь некоторой полноты изображения, и очень часто перестает быть деловым писателем, не замечая того и несмотря на все свое желание оставаться в лоне направления, которому посвятил себя и которому дал нерушимые свои обеты. Он становится тогда менее резок и своеобычен, предчувствует возражения и видимо принимает свои меры против них: презрительная речь и поносящий юмор текут менее изобильными струями; но он тотчас же получает обратно энергические приемы, крутое слово, ослепляющие краски, как только представляется неудержимый соблазн изобразить предмет с одной его выпуклой, простой и, так сказать, наглоочевидной стороны. Низшая порода деловых беллетристов, pur sang [1]своего рода, лишенная всех художнических средств, одушевления, таланта и мыслительности г. Щедрина, и не подозревает в нем этой способности меняться. Она уже никогда не испытывает поползновений возвыситься над своей темой, чтоб иметь возможность оглядеть ее целиком и со всей ее обстановкой. Поэтому все сложные явления жизни, образовавшиеся из разнородных, многочисленных и противоположных друг другу элементов, доступны для нее только на одном условии – на условии разложить их на составные части и потом заняться каждой такой частию особо. Этот механический способ справляться с задачей, предстоящей писателю, один только и находится в распоряжении деловой беллетристики, потому что примирить разнородные качества и приметы явления в одном живом образе, в одном живом представлении его способно только свободное художническое созерцание. К тому же деловая беллетристика оказывается постоянно глухой и слепой к промежуточным, смеем так выразиться, явлениям жизни, к характерам, которые стоят посередине крайних типов, к образам, идеям, стремлениям, в которых спутаны родовые черты противоположных физиономий, учений и инстинктов, а между тем эти промежуточные явления составляют всегда труднейшую часть создания, также они составляют и настоящую стихию общежития. По способности подмечать эти промежуточные явления и выводить их на сцену определяется даже достоинство писателя в других странах. Мы говорим это совсем не из ребяческого презрения к деловой беллетристике, заслуги которой, по указанию грубых, вопиющих сторон общественного быта нашего, никогда не могут быть забыты. Мы свидетельствуем только факт, что, по существу самого дела, как бы ни были относительно полезны ее разыскания, цепки и метки ее выводы, произведения, внушенные ею, не способны лечь в основание какого-либо созерцания и дать верные материалы для окончательного приговора по какому бы то ни было несколько сложному вопросу жизни и мысли.

Читать дальше