Павел Анненков - Г-н Н. Щедрин

Но есть эпохи, всего более нуждающиеся в деловой беллетристике и, кроме ее, почти ничего более не требующие для удовлетворения своей жажды к самопознанию – это так. Правы ли они или не правы, здесь не место рассуждать, – довольно, что они есть. Доказательством тому служит сам г. Щедрин, и множество других романистов, поэтов, даже историков, которые, конечно, его не стоят. По нашему мнению, ничто так не свидетельствует в пользу предположений, что все они, и преимущественно г. Щедрин, отвечают именно тем требованиям своей эпохи, как это добровольное служение публике, их целям, как радушное исполнение за них литературного урока со стороны читателей. Относительно нашего автора, например, читающая публика ведет себя чрезвычайно добросовестно: она беспрестанно поясняет слова автора, мысленно вводит их в меру, как нам неоднократно случалось замечать, проверяет их всеми известными ей явлениями и очень часто находит возможность не отчаиваться там, где для г. Щедрина начинается непробудная ночь. Все это не мешает публике по справедливости любить писателя, который дает ей случай поместить очень приличным и удобным образом всю массу сведений, положительного или отрицательного свойства, накопленных ею самой с течением времени. В некоторых случаях, кажется нам, автор даже сам рассчитывает на пособие с этой стороны – именно во всех тех, когда, окончательно покидая рассказ, он предается вполне одному сатирическому своему одушевлению и выражает его посредством бойких, метких и парадоксальных размышлений. Блюстителем фактов, оправдывающих или ограничивающих его настроение, становится тогда читатель, и каждый из нас должен хорошо помнить ту работу мысли и анализа, которую задавал ему г. Щедрин этими местами своей книги. Мы нисколько не намерены изучать по ней всю любопытную историю отношений, существующих между деловым беллетристом и его публикой неизбежно, или пересчитывать разные роды обязательных повинностей, требуемых первым от последней: один пример уяснит достаточно наши слова. Возьмем для него хоть драматическую сценку «Погоня за счастьем». Тут являются уморительнейшие искатели новооткрытых мест «мировых посредников» с известным жалованием и безобразнейший губернатор, всем знакомый Зубатов, который предоставляет две вакансии, находящиеся в его распоряжении – Тамберлику и Кальцоляри: так называют самих себя два франта, цвет и надежда Глупова из любимых собеседников г-жи Зубатовой. Трудно и вообразить себе что-либо забавнее этой малой сценки; но для того чтобы иметь возможность наслаждаться всеми ее подробностями, читателю совершенно необходимо устранить из дела вопрос о происхождении мировых посредников, а также поправить отчасти несогласное с историей отсутствие всякого приличия и декорума в соискателях этих мест. Тогда уже он может свободно отдаться юмору автора, ибо важнейшая задача – спасение весьма существенной стороны факта – произведена им самим заранее. Мы бы не удивились, если бы тот же автор, который написал превосходную сценку, пришел к убеждению, что мировой институт наш грешит излишними претензиями на независимость, которые опасны для правильного хода самого дела, ему порученного, и в другой статье выразил бы мнение о необходимости подчинить его строгому контролю администрации. Деловая беллетристика другого способа овладеть несколькими сторонами предмета, как мы уже сказали, не имеет. Впрочем (и на этом мы особенно настаиваем), не все образы, факты и представления, заключающиеся в новой книге г. Щедрина, нуждаются в подобной операции со стороны читателя. Есть между ними такие, которые носят прикосновение художнической руки, и отвечают сами на все вопросы, порождаемые их сущностью и смыслом. К ним мы причисляем превосходные типы новых либералов, превратившихся из грубых животных натур в лучезарных исповедников свободы (статья «К читателю»), фигуры ораторов и публицистов, возникших по провинциям вследствие начальнического извещения о том, что дозволено мыслить и требуются гражданские добродетели (статья «Скрежет зубовный») и т. д. Комическая сила, проявляющаяся как в очерке этих лиц и их рассказе, так и в изъяснении поводов, управляющих ими, одолела тут все возражения, и через них г. Щедрин тотчас же вступает в права художника, которые собственно сводятся на одну привилегию: создания его еще могут быть опровергаемы (хоть это дело и нелегкое!), но не иначе, как целиком, в основной их мысли, и уже никаких оговорок, поправок, снисхождений и уступок не допускают.

Гораздо менее нуждается в них читатель и тогда, когда перед ним развивается в статье одно из самых простых, грубо-ясных и убедительных явлений, как, например, насилие, случай административной испорченности или яркая черта из истории крепостного быта. Всякая работа мысли и эстетического чувства тут умолкает, подавляемая тяжестью одного материального факта, который лежит гнетом над духовными способностями читателя. По отношению к крепостному праву он может дать полное свое согласие даже и плохому автору, если тот добросовестно принялся за изображение его остатков или его подвигов с целью очистить от них общество, не говоря уже о таком ратоборце крепостного права, как г. Щедрин, который разоблачил неимоверные психические движения, тайну невероятных мыслей и желаний, какие способно было возбуждать безнравственное учреждение в людях. Другой сборник, обещанный нам г. Щедриным, – «Невинные рассказы» – вероятно, будет заключать истинно поразительные сцены и картины из темной сферы старопомещичьего быта, которые разбросаны были по журналам. Заметки наши, может быть, в некоторых случаях придутся и к ним; оговорка, может быть, и тут приютилась и исполняет свою обычную службу автору, хотя и в меньших размерах, чем где-либо, разумеется. Одушевление, которое у г. Щедрина покрывает всевозможные уклонения и выносит его всегда торжествующим и правым, несмотря ни на какие погрешности против жизни, совпадало при появлении рассказов из крепостного быта с общественными потребностями, с борьбой всего развитого против призванного и нестерпимого зла. Нужна была победа во что бы то ни стало, и – надо сказать, г. Щедрин бился доблестно за победу, как немногие. Нам гораздо труднее понять, отчего теперь, по окончании дела, в недавних, последних своих произведениях, он снова возвращается к упраздненному крепостному праву, даже к преждебывшим формам его, и возвращается не как строгий историк, а опять с жаром и пылом бойца и сатирика. Он созидает страшные психические этюды, уже без ясной общественной цели, да и без претензии на художническое достоинство. Этюды эти производят впечатление «посмертных сочинений», и даже самая страстность благородного одушевления уже не производит на читателя прежнего действия: ему все кажется, что это старое, подержанное одушевление, оставшееся у г. Щедрина в экономии от прошлой эпохи. Мы никак не хотим верить, чтоб воображение и творческие силы г. Щедрина уже не могли и жить без крайних толчков, которые доставлял им отошедший порядок (а это замечается у многих его последователей), чтоб прелесть раздражения, сообщаемого очень простыми явлениями доброго старого времени, сделались для него необходимостью. Наоборот, мы искренне убеждены, что он обратится к «невинным» рассказам настоящего времени, хотя явления новой эпохи значительно посложнее предшествующих, не так легко уловляются и исчерпываются, да и не всегда позволяют заменить себя одним одушевлением, как бы оно ни было благородно в сущности. Содействие публики, вызываемое его юмором, наблюдательностью и талантом, конечно, не изменит ему и теперь; но не следует, может быть, упускать из вида и того, что внутренняя правда мысли и изображения должна цениться писателем, по крайней мере, столько же, сколько и превосходные средства изложения, которыми он обладает.