Юлий Айхенвальд - Бенедиктов

Его страницы – стихотворное переложение формулы «все благополучно». Не хочется оскорблять поэта, но возмущенному читателю иногда приходит на ум, что Бенедиктов – Молчалин нашей поэзии, несмотря даже на свою позднейшую гражданственность, столь умеренную и невозбудительную.

Только на первый взгляд ему присуще чувство движения: его моторная поэзия будто кружится, низвергается в стремительных подъемах и падениях, он любит всякие взмахи и порывы, «змеисто взброшенные руки», – но, по существу, он остается на месте.

Он часто говорит остро, метко, сжато; ему не чужда афористическая отточенность, – но в его остроумии есть нечто неприятное, и та шутливость и легкомыслие, с которыми он подходит даже к высокому, тоже изобличают его странно внешнее отношение к жизни и к самому себе. Он, в общем, не серьезен, для него привычны общие места, и даже случается, что истинно философская идея теряет под его руками свою несомненную значительность: мысль у него не в мысль, философия ему не впрок.

Но в звонкой пустыне его стихов, среди искусственных и насильственных сближений все-таки с удовлетворением встречаешь порою некоторые цветущие оазисы слова и мысли, например этот энергичный призыв: «Умри, в ком будущего нет», это меткое распределение жизни между Каином и Авелем:

или поэтическое размышление о людском «прости», об этом грустном слове человеческой разлуки, в которой утешает себя автор тем, что земное «прости» – «глагол разлуки с миром, глагол свиданья с Божеством»; кто прощается с землею, тот встречает небо; или на смерть Каратыгина написанные стихи об артисте: когда он умирает, занавес опускается навсегда:

Или у него «природа помолиться не успевает днем предвечному Творцу»: занятый своей дневной суетою, человек и природу заставляет проводить рабочий суетливый день, зато вечером, когда «в молельню тихую земля превращена», все умолкает, и природа молится. Или Художник-Бог поставил художника-человека

и вообще, среди скал над безднами, в уединении космоса нет даже природы, а есть только двое – Бог и ты, человек. Или с указанной уже склонностью во всем видеть физиологию любви, брачность мира Бенедиктов сочувствует дню в том, что, когда бы он ни подходил к ночи, она старательно уносится от него; но физиология оставляет писателя в заключительной строфе этого стихотворения («Жалоба дня»), где он утешает день, что тот встретит свою возлюбленную,

образ такой значительный, и так оригинальна мысль об отдыхе истомленного, усталого мира, долго сменявшего в своей панораме дни и ночи, чреду и тревогу времен, а теперь, в последнем отдохновении на персях Бога, слившего день и ночь в одно космическое целое, в одну великую вечность!

За это, хотя и редкое, дыхание вечного простится Бенедиктову то бренное и суетное, что есть в его стихах, и, любитель слова, любовник слова, он в истории русской словесности должен быть упомянут именно в этом своем высоком качестве, в этой своей привязанности к музыке русской речи.