Юлий Айхенвальд - Спор о Белинском. Ответ критикам

Так как мой этюд явился для второй статьи П. Н. Сакулина «Психология Белинского», как он сам говорит, только «поводом» и эта статья в основной своей части по существу вполне самостоятельна и сохраняет все свои права, даже и не как возражение мне, то я и не обязан следить за тем, насколько верно изображает почтенный автор психическую жизнь Белинского, насколько точно рисует он ее «тип». Сам П. Н. Сакулин утверждает, что другие оппоненты уже сделали мне «немало ценных фактических возражений»; он же, со своей стороны, хотел бы сосредоточиться «главным образом на личности Белинского, на его психологии», так как это-де «имеет первенствующее значение в возникшей полемике». Эта психология для г. Сакулина – «большая посылка», обусловливающая все построение моего силуэта, все главное в моей характеристике Белинского. В свою очередь, в том умозаключении, которое строит П. Н. Сакулин для характеристики моего силуэта, т. е. моего понимания психологии Белинского, большою посылкой является, как я уже показал… большое недоразумение. Оно состоит в неверной мысли моего оппонента, будто я отказываю Белинскому в психологической самостоятельности, в самодовлеющей душевной личности. Вот почему, выяснив, что здесь – именно недоразумение, что у меня в силуэте всеми буквами о существовании в Белинском психологической самостоятельности напечатано, я имею право отвечать только на те фактические опровержения, которые, по словам П. Н. Сакулина, предъявили мне другие рецензенты, и только на те, фактические тоже, указания, которые в своей работе сделал мне сам г. Сакулин. Этим, повторяю, ограничиваются мои обязанности по отношению к его статье как возражению на мою статью.

Но, не обязанный проверять, законно и правильно ли П. Н. Сакулин в своем общепсихологическом и характерологическом экскурсе причисляет Белинского «к категории эмоциональных характеров» (по «классификации Бена») или «к категории активно-эмоциональных» (по «терминологии Кейра»); освобожденный от необходимости говорить по существу этой коренной части его очерка и в данном пункте с автором спорить (к тому же, с точки зрения П. Н. Сакулина, это было бы и безнадежно, так как в обеих своих статьях он прямо заявляет, что я, по самому складу своей личности, просто органически не способен постигнуть Белинского и его «сложная натура недоступна пониманию» моему), – я все-таки позволю себе, в порядке необязательности, отметить, что в своей работе П. Н. Сакулин впал в роковую методологическую ошибку.

Я опять должен напомнить основное правило научной психологии: методу самонаблюдения нужен корректив в методе наблюдения. Г. Сакулин почти совсем упустил это из виду. Определяя психику Белинского по его письмам, он опирается на то, что о ней же говорит сам Белинский.

Душу знаменитого критика он выясняет по тем субъективным показаниям, которые дает о своей душе знаменитый критик. Несколько десятков цитат, приводимых г. Сакулиным, имеют своим подлежащим я. Лишь три-четыре цитаты принадлежат А. Григорьеву, М. М. Попову, Герцену, В. Ф. Одоевскому. При этом, что особенно важно, весь материал писем Белинского не использован в той интересной, существенной и большой части его, где критик самонаблюдением специально не занимается, где о своей психике он прямо и преднамеренно не повествует, но где она, несмотря на это или именно поэтому, выступает особенно ярко и непосредственно. Там, где П. Н. Сакулин должен был бы посмотреть со стороны, он смотрит глазами Белинского. Там, где нужно бы зоркое наблюдение, П. Н. Сакулин доверчиво следует самоощущению наблюдаемого. Каким свой характер характеризует Белинский, таким его и принимает П. Н. Сакулин. Он слишком говорит его словами. Ясно, какая получается отсюда нежелательная (или для почитателей Белинского – желательная) односторонность.

Кто станет оспаривать ценность для психолога интроспекции Белинского, его собственных откровений и откровенности? Но кто же не согласится, что для психологического портрета (или даже силуэта) этих данных мало? Ведь, если бы мы хотели, например, уяснить себе этический облик Белинского, мы, конечно, приняли бы во внимание, что сам он неоднократно именует себя благородным (хотя бы в письме к Станкевичу 1839 г.: «Ты сам знаешь, что я человек необыкновенно благородный и до всего унижусь – только не до подлости»; или в разных других письмах: «я действовал с благородной целью»; «я страдал, потому что был благороден» и т. д.); но этой самохарактеристикой ни в каком случае нельзя было бы удовлетвориться.

И если по поводу недавно опубликованных писем знаменитого критика П. Н. Сакулин выражает надежду: «Сам Фома неверующий может вложить теперь свои персты в язвы Белинского и должен уверовать в него», то я, наоборот, не только укрепился ныне в своей нерадостной позиции Фомы, но даже и П. Н. Сакулину, как автору статьи «Психология Белинского», решился бы пожелать больше научного скептицизма. В науке тем вернее, чем скупее наша доверчивость.

Еще кое в чем должен я ответить П. Н. Сакулину. Что «в Пушкине прославленный критик увидел только „русского помещика“», – этого я, вопреки неточной цитате г. Сакулина, не говорил; а что «русского помещика» он увидел в нем, это я действительно сказал. И что же? Разве это не верно, разве не настаивает Белинский на «пафосе помещичьего принципа» у Пушкина, на его «генеалогических предрассудках»? Не за это ли, между прочим, Г. В. Плеханов признал у Белинского чутье «гениального социолога»? По мысли П. Н. Сакулина, это в статьях знаменитого критика о Пушкине несущественно, и «до Г. В. Плеханова никто, в сущности, и не обращал внимания на те фразы Белинского, где говорится о Пушкине как „русском помещике“»… Нет, отчего же? Если писателя читать внимательно, то прочтешь у него все, что он написал. И во второй своей статье сам П. Н. Сакулин признал, что и до г. Плеханова этого «русского помещика» заметили.

Когда я говорил, что Белинский как-то не уставал от беллетристики и ею заслонял перед собою жизнь, что он не оградил себя от нравственной пыли своего ремесла, я имел в виду не частные заявления в письмах, на которые указывает П. Н. Сакулин, не эти обычные вопли журналиста, усталого работника, – я имел в виду статьи Белинского, и вот в них, внутри, в его книгах, мне чуялась только книжность, неутомленность души от литературы, присутствие журнальных дрязг и отсутствие какой-то живой, над-литературной заинтересованности. В письмах же Белинского, действительно, часты жалобы на «ненавистную литературщину», на «грязь и сор российской словесности», на «занятие пошлостью и мерзостью, известною под именем русской литературы».

В заключение своей второй статьи П. Н. Сакулин говорит: «Мы не повторим мнения Ю. И. Айхенвальда, что ход русской культуры зависел от одного Белинского». Да, г. Сакулин не повторит за мною этого мнения, потому что я его не высказывал. Я сказал другое: «В высокой мере как раз Белинский повинен в том, что русская культурная традиция не имеет прочности». Я, значит, утверждаю, что Белинский имел значительное влияние на русскую культурную традицию; в такой общей форме со мною вполне согласен и П. Н. Сакулин.