Юлий Айхенвальд - Александр Одоевский

Князь Александр Иванович Одоевский живет для русских читателей не столько в собственных стихотворениях, сколько в знаменитой элегии, которую посвятил ему Лермонтов и в которой такими привлекательными чертами вырисовывается «мой милый Саша». Соединив свое бессмертное имя с негромким именем своего кавказского товарища, Лермонтов оказал ему великую поэтическую услугу и приобщил его к собственной славе. А нуждается Одоевский в чужом сиянии, потому что сам он действительно унес в могилу «летучий рой еще незрелых, темных вдохновений» и то немногое, что он дал нашей литературе, не блещет яркостью и художественной красотой; не закончены его стихи, есть в них что-то вялое, какая-то, правда, недосадная небрежность и желанное поэтическое простодушие. Но, помимо того, что и в этом скромном наследии порою звучат интересные и интимные мотивы, загораются красивые образы, возникают очень значительные мысли, Одоевский, как и Рылеев, свою поэзию довершил своею жизнью. Он перенес и воплотил в стихотворения всю декабристскую трагедию, свой Алексеевский равелин, свои сибирские рудники, и если он называет поэзию «страдательной и сладкой», то этим он, как и другие декабристы, неложно свидетельствует о том, что она, его «друг неотлетный», служила ему единственной утехой и отрадой в его тюремном одиночестве и муках.

Корнет лейб-гвардии конного полка, он, по официальным данным, «участвовал в умысле бунта», а 14 декабря «лично действовал в мятеже, с пистолетом в руках». Около шести лет провел он на каторге, пять лет жил на поселении, в 1837 году был переведен рядовым на Кавказ, но уже в августе 1839 года закончил свою тягостную жизнь: находясь в сборном отряде генерала Раевского, в экспедиции на восточном берегу Черного моря, он заболел местной горячкой и умер. Не вернулся поэт на родину, в свою Москву и в освященный юношескими воспоминаниями и подвигом Петербург:

Жизнь, полная лишений и обиды, конечно, наложила отпечаток на его стихи, и льются они унылой мелодией. Так, горько и безотрадно звучит его жалоба:

В этих стихах не делящегося, а разрывающегося сердца много грусти и отречения, преклонения перед «Господними делами», христианства, смиренной покорности, которую едва прерывают отдельные, сейчас же замирающие ноты возмущения или безнадежного пессимизма. Одоевский принял крепость и каторгу, и песнь его стала песнью узника; он дал поэзию темноты. Воскресение, в пасхальную ночь, поет он из гроба, – оттуда шлет и свой голос Воскресшему. Может быть, вся Россия рисовалась ему как «темница вкруг его темницы», и так характерно для русского поэта, что он говорит не о союзниках, а о соузниках. Даже чужая могила ему, художнику подневольной тьмы, всегда напоминает собственную темницу. В ее уединении он вспоминает красоту мира только «сквозь сон» и растит никому не видимые, затененные цветы своей поэзии; певец без слушателей, он подобен «безмолвной лире», в которой звук таится, «как искра в темных облаках». Тюрьма ужасна тем, что в ней душа «не обновляется явлений новых красотой». По верной и страшной мысли Одоевского, в заточении наступает вечность – единственное место на свете, на темном свете, где ее можно ощутить, где давит ее кошмар. День – это время; тьма – это вечность.

Но океан кипит, а здесь, под сводами крепости, – вечность застывшая, психическое море, на всем своем громадном протяжении охваченное штилем, и мысль «в себе не отражает великих мира перемен». Узник – это остановившийся, остановленный; кругом – движение, перемена, «все течет», и от этого мирового потока насильственно оторван один, вырвана из общего пламени и погашена его индивидуальная искра, и вот, однообразный среди разнообразия, прежний среди нового, ничего не отражающий (ведь человек – живое зеркало, а здесь оно разбито), без чужого, без другого, узник терпит всю скорбь своей безмерной отрешенности, своего исключительного одиночества.

К этой общечеловеческой трагедии присоединяется русская. В каземате Петропавловской крепости заточенный жалуется на свою мысль, что

Тюрьма и Россия – это восток; свобода – это запад. Сущность декабризма – тяготение к западу, к его жизненному строю. Одоевский не раз касается этой темы – восток как ограда, и в стихотворении к Волконской он говорит: «Был край, слезам и скорби посвященный, восточный край». Это так символично у него: русская мысль – узница востока, и всякая политическая тюрьма в России является карой за приобщение к восторгам западных племен. Особенно во времена Одоевского стена, отделявшая Россию от Европы, – это была именно стена тюремная (ведь и так можно осветить западничество и славянофильство…).

И кто томится за нею, за русскою стеной, тому далеко не только до запада, но и до родных жизней и родных могил. Умер друг Одоевского Грибоедов. Поэт страстно хочет оросить горькими слезами его могилу, согреть ее своим дыханьем, – и так проникновенно изливается его печаль:

Здесь – свойственные Одоевскому живые и своеобразные мысли. Вся земля – нам родная, потому что с нею смешались те, кто был нам друг и дорог. Земля вся – общая могила, и с землею мы вечно роднимся, ближе и ближе, не только в своей, но и в чужой смерти. «И прирасту к его могиле, могилы памятник живой»: какой это прекрасный и глубокий образ! Мы, живые, – памятники мертвых. И многие из нас так прирастаю! к чьей-нибудь могиле, что самая жизнь наша становится только памятником последней – и жизнь свой смысл получает в смерти.

Но как ни хочет поэт прийти на могилу друга, он этого не может: он сам в гробу, т. е. в темнице, где «что год, что день, то связи рвутся». Вдвойне умирают для того, кто заключен. Одно – смерть близкого для свободных, другое – для заточенных. И потому всякая смерть мучительно говорит Одоевскому, что и сам он мертв. Вся природа лежит перед ним как «обширная гробница», а поля и горы – это «цепь развалин». Он объят темнотою, и свою сильную, местами прекрасную поэму о князе Васильке он сложил едва ли не потому, что в Васильке ослепленном нашел созвучие собственной темноте и тишине. Обоим им русская судьба посулила и послала «черный путь». И поэт у дверей тюрьмы, как Васильке перед ослеплением, мог бы с тоской разлуки взглянуть на утреннюю зарю, «ясную предшественницу дня», невесту дня. Так хорошо описывает Одоевский солнце и прощание с ним: