Юлий Айхенвальд - Никитин

Во всей поэзии Никитина виднеется известная грань, которая должна бы отделять его день от его ночи, его реальность от его мечты. Была суждена ему жизнь, лишенная целостности. День проводил он на людях, и было кругом него и в нем самом крикливо, шумно, суетно, и на своих страницах Никитин не стесняется даже, перед поэзией и перед своим бытом, часто употреблять эпитет «грязный», и в самых стихотворениях у него не раз торгуются, – цепко держала его тогда в своих когтях самая неприглядная проза; но когда наступала ночь и приносила с собою не только физическое уединение, поэт отдавался тишине и стихам, и, освобожденное от дневного сора, к своей первобытной чистоте взывало его живое сердце.

Или тот же мотив звучит в стихах, напоминающих нечто пушкинское (особенно в первой строфе):

И опять – неприветливое отношение к рассвету, который разлучает с одиночеством любимых дум.

Однако день не проходит бесследно и безнаказанно для ночи: его пережитые впечатления не могут совершенно улетучиться. И та «семья забот», которая окружала писателя днем, не делала его бессемейным и ночью. Осадок утомленности, что-то помутненное, раздробленность интересов – это все слышится у Никитина и придает его поэзии колорит серый, пронизывает ее жалобой, унынием, которых не может вполне рассеять даже любимая поэтом цветущая природа, его родная степь:

Неудовлетворенная душа смотрит на нас из его стихов, – не удовлетворенная ни самой собою, ни внешней действительностью. Жизнь рисуется ему как степь или как замирающий в этой степи случайный огонек. Идешь, идешь точно по какой-то «степи неоглядной, глуши безответной, дали безотрадной».

Это, конечно, большое горе – не встречать ни кустика зелени. По отношению к Никитину такое отсутствие зеленого, сплошная безотрадность, унылый пейзаж существования должны были еще более оттеняться тем, что, как мы уже упомянули, зеленое в буквальном смысле, красота природы были ему очень близки и желанны, и самое художественное, что есть в его поэзии, – это именно его ландшафты, картины степи, леса, воды, города.

Если день – базар, а ночь – тишина, то стихией ночи была объята для нашего автора и сама природа: он был ее, природы, гость нелишний, со своей думой и песней, – она успокаивала его, учила, лечила и ласковым дыханием обвевала горячую голову; она поселяла в душе то задумчивое и тихое, в чем отказывала жизнь. Утешение живого, будущий приют мертвого, «синела степь безгранной далью», и, поэт степи, Никитин воспевал ее красивой и красочной мелодией стихов.

Так как вообще его поэзия нетребовательна, то и к пейзажу относится он так, что последний удовлетворяет его самой простотою своею, и даже эту простоту он умеет разбирать на отдельные подробности, – он разлагает элементы. Его ухо слышит и то, как в прохладе вечера «едва упадет насекомым подточенный лист». Его слепой гусляр говорит о себе:

Он очень дорожит тем, что его любимая ночь опускается на природу тихо, незаметно, с большою осторожностью:

Трава, не измятая ночью, успокоенность вообще, тихая поступь родной природы нужны Никитину именно потому, что уж очень громко среди всяческих «кулаков» и торгашей проходит его шумный и ненужный день. Но, кроме того, и философская созерцательность, которой не чужд поэт, не заказанная для него сфера дум, должна испытывать удовлетворение как раз ночью, потому что, когда смолкает дневная тревога, —

Впрочем, и солнце любо поэту, – солнце, лелеющее всю эту россыпь луговых цветов, благоухающий ковер земли; и даже нетрудно подметить, что особенно часто в пейзажах Никитина, в его словами написанных картинах, выступают разнообразная окраска облаков, их позолоченные разноцветные края, их причудливое освещение – благодатная игра солнца. «Зорька тучек рукавами закрывается стыдливо», но она не может себя прикрыть, запрятать, и сквозь легкие рукава тучек выглядывает ее румянец, ими только смягченный и обогащенный в переливах бесконечных оттенков.

Но как ни хороша природа, «храм невидимого Бога», и в своей темной тишине, и в своих солнечных озарениях не возникает у Никитина того праздничного слияния с нею] которое так характерно для его земляка Кольцова. У последнего господствующей нотой слышится песня пахаря, пахаря-удачника, и пусть впоследствии осекутся кудри у Лихача-Кудрявича, но когда-то был же он молод, и гордо потряхивал их русой шапкой, и гордился своею службой природе; а Никитин, наоборот, воспевает пахаря бесталанного – такого делателя, которому никогда и на роду не было писано душевной молодости, которого от века и на века отметила своим перстом незадачливость. Кольцов был однажды навсегда опьянен и очарован золотою нивой, и он любил рассказывать, как потом это космическое золото природы у зажиточного крестьянина обменивается на реальное богатство золотой казны и всех этих пирушек обильных, с полными блюдами; никитинский же пахарь бесталанный, своим делом, своим земледелием не восхищенный, хотя из земли роет золото, но сам-то «сыт сухою коркою». И даже его соха – «горькой бедности помощница»; она всех кормит, но сама пребывает одинокой сиротой, и качающаяся на меже дикая полынь, эта символическая для поэзии Никитина трава, соком своим отзывается на долю сохи-сироты, подобно тому как на могиле бедняка вырастает «травка дикая»: к бедному смерть не благосклоннее, чем жизнь.