Виссарион Белинский - Семейство, или Домашние радости и огорчения. Роман шведской писательницы Фредерики Бремер…

Вот роман, который более года тянулся в «Современнике»… Из всех наших журналов «Современник» самый почтенный, самый безукоризненный. Он напоминает собою то блаженное время русской литературы и русской журналистики, о котором осталось теперь одно предание, как о золотом веке, и в котором люди любили литературу для литературы, видя в ней сколько невинное, столько же и благородное препровождение времени. Тогда, как в век Астреи [1], сочинения не продавались и не покупались; напротив, сами авторы готовы были платить деньги за честь видеть свои творения напечатанными в журнале. Полемики не было; вместо ее царствовала любезность самого лучшего тона [2]. Писали стишки к «милым» и «прекрасным». В литературе не подозревали никакого отношения к обществу и не вносили в нее никаких вопросов, не касающихся до «прелестных» или до мирной сельской жизни на брегу ручья, под соломенною кровлею, с милою подругою и чистою совестью. Но против духа времени и его движения идти нельзя, – и «Современник», конечно, много разнится от журналов старого доброго времени. Во-первых, он издается изящно, а они издавались неопрятно; он существует инкогнито [3]по доброй воле, а те существовали инкогнито по недостатку в публике и в читателях, которые играли с ними в гулючки. Видите ли – никакого сходства! Но «Современник» сохранил эту свойственную журналам старого доброго времени бескорыстную любовь к литературе, как невинному и благородному занятию, в самом себе имеющему свою цель. И потому он идет себе своею дорогою, с полным сознанием своего достоинства. И по наружности и по внутреннему содержанию, между всеми другими журналами «Современник» – то же, что аристократ между плебеями. Он ни с кем не бранится, ни с кем не спорит, ни на кого не нападает (разве только изредка на какой-нибудь иностранный журнал, не умеющий ценить сочинений такого-то или такой-то), ни против кого не защищается. О нем многие говорят, иные порицая, другие хваля его, но он ни о ком не говорит, кроме «Звездочки» [4], журнала для детей, тоже почтенного и безукоризненного. У него свой круг предметов, свой мир видения, – в особенности Финляндия и ее литература, – и по этой части г. Грот снабжает его поистине превосходными статьями [5]. В числе его отделов есть и библиография, которой короткие, но многознаменательные отзывы многих приводили в раздумье [6]. У него своя философия, – и по этой части г. Петерсон снабжает его удивительными статьями [7]. У него все свое – поэты тоже. В «Современнике» изредка раздаются нестареющиеся звуки лиры Жуковского; в нем допевает свои последние песни г. Баратынский; сверх того, в нем постоянно являются розовые мечты, радужные фантазии и сладостные чувства, облеченные в неподражаемый стих. В этом нет ничего удивительного, потому что все это показывает только изящный вкус «Современника». Так же точно оригинален и самобытен «Современник» в отношении к изящной прозе, украшающей его страницы, вольно и широко раскидывающиеся строками, без тесноты и давки, свойственной плебейской экономии [8]. У него свои повести, как и свои стихи. Бывало, изобильно снабжал его повестями и рассказами Основьяненко: в каждой книжке «Современника» (а тогда он выходил в числе четырех книжек ежегодно) читатели его находили повесть г. Основьяненко, а иногда и две. Видя такую плодовитость малороссийского писателя, даже мы, люди посторонние в отношении к «Современнику», чуть было не поверили достоверности вдруг пронесшегося слуха, будто Основьяненко – первый писатель русский… По в 1842 году нескончаемая нить повестей и рассказов г. Основьяненко вдруг прервалась [9]. Чьи-то повести будет теперь печатать «Современник»? – думали мы, и много думали… однако ж не отгадали. Оставив в покое русские повести, «Современник» еще с конца 1842 года начал печатать роман шведской писательницы Фредерики Бремер —

Поговорим об этом романе. Он обратил на себя общее внимание, и многие увидели в нем даже колоссальное произведение, тогда как другие ничего ровно не видели. Мы держались середины между двумя этими крайностями. Прежде всего надо сказать, что г-жа Бремер не лишена свойственной женщинам способности не только хорошо и легко рассказывать, но даже с некоторым успехом очерчивать характеры, которые под силу ее одностороннему взгляду на вещи и ее небогатой фантазии. Основная мысль ее романа та, что счастие заключается только в семейной жизни и человек назначен природою преимущественно для семейной жизни. Мысль, как видите, не лишенная истины, но довольно односторонняя и притом не новая: на ней в конце прошлого и начале нынешнего столетия выехала слава Августа Лафонтена, блаженной памяти. Этот добрый немец также во всяком человеке видел прежде всего мужа или жену, как натуралист во всяком животном прежде всего видит самца или самку. Но прославляемое им блаженство семейной жизни было так мещански идеально, так приторно-сладко, что оно скоро сделалось всем неприятно, как теплая вода, рассыченная медом. Фредерика Бремер не испугалась этого и отважно сделалась Августом Лафонтеном нашего века. Надо согласиться, что она явилась весьма кстати и в то же время весьма некстати: кстати потому, что без такой жаркой защитницы блаженства супружеской и семейной жизни это блаженство сделалось бы теперь столько же сомнительным, как и действительность золотого века; некстати потому, что теперь жениться по склонности и для счастья считается совсем не в тоне, и все решительно женятся для денег и связей, а на детей смотрят как на неизбежное неудобство семейной жизни. Сверх того, в наше скептическое время скорее поверят существованию волшебников и кудесников, чем существованию «счастья». Ему верят теперь только безбородые юноши да мечтательные девы; последние верят жарче первых, но не дальше, как только до замужества; а если они остаются на всю жизнь девицами, то и до гробовой доски верят счастию и мечтают о нем. Это исключительная привилегия старых дев, – да и что им было бы делать на свете, если б они не верили в счастие и не мечтали о нем?.. Фредерика Бремер тем с б о льшим убеждением и большим жаром верит в счастие семейной жизни, что сама имеет ни с чем не сравнимое преимущество быть «девою», и притом уже, кажется, такою, которая годится Минерве в ровесницы не по одному уму.