Виссарион Белинский - Сочинения Платона… часть II-я

КРИТОН. Необходимо, Сократ.

СОКРАТ. Значит, ты нарушаешь заключенные с нами условия, сказали бы они, и забываешь о своем согласии, которое дал и не по действию обмана и не потому, что имел мало времени для размышления. В продолжение семидесяти лет тебе можно было бы удалиться, если бы мы не нравились или если бы твое согласие казалось несправедливым. Так нет, ты не предпочел ни Лакедемона, ни Крита, которые всякий раз признавал благоустроенными, и никакого иного эллинского или варварского общества: ты реже оставлял свое отечество, чем хромые, слепые и другие калеки. Очевидно, что тебе более, нежели прочим афинянам, нравились – наше общество и мы, законы; ибо кому понравилось бы общество без законов? И вот теперь, однако ж, ты не стоишь в своих обещаниях? – Нет, Сократ, нас-то ты послушаешься и не уйдешь из общества, чтобы сделаться предметом смеха. Рассмотри-ка хорошенько: совершив свое преступление и уклонившись от своего долга, какое благо доставишь ты себе или друзьям своим? Что друзья твои подвергнутся также необходимости бежать и лишиться отечества или потерять имущество – это почти верно. А сам ты? – положим, во-первых, придешь в которое-нибудь из ближайших обществ, в Фивы или Мегару, потому что оба они отличаются благоустройством; но туда явишься ты, Сократ, как враг их учреждений; и те, на которых возложено попечение о сих обществах, будут смотреть на тебя с недоверчивостию, как на разрушителя законов. Значит, твой поступок только подтвердит мнение судей, что их приговор над тобою, должно быть, справедлив; ибо кто нарушает законы, тот, без сомнения, может показаться развратителем юношей и глупцов. Положим опять, что ты постараешься бегать обществ благоустроенных и людей порядочных: но, делая это, стоит ли тебе жить на свете? Приближаясь к ним, разве тебе не стыдно будет собственных их слов? – и каких слов, Сократ! – тех, которые ты говорил здесь, что добродетель и справедливость, политические учреждения и законы – для людей весьма важны. Неужели не думаешь, что тогда Сократ явится человеком презренным? И ведомо. Положим также, что, вырвавшись из этих мест, ты придешь в Фессалию, к Критоновым знакомым: там-то уже величайшее неустройство и своеволие; там, может быть, не без удовольствия будут слушать, как забавно бежал ты из темницы, завернувшись в какой-нибудь плащ или одевшись в шубу, либо во что другое, по обычаю беглецов, и таким образом изменивши свою наружность. Но и там ужели никто не скажет, что ты, в старых летах, доживая, по всей вероятности, небольшой остаток своего времени, дерзнул такою скользкою дорогою усильно искать жизни и преступить великие законы? – Может быть, если никого не оскорбишь; а не то, – услышишь, Сократ, много и такого, что недостойно тебя. Ты будешь жить, приноровляясь ко всем людям и служа им. Да и что тебе делать в Фессалии, если не пировать, приехав туда будто на бал? А те речи о справедливости и других добродетелях – куда денутся у нас? Но представим, что твоя жизнь будет посвящена воспитанию и образованию детей? Так что ж? Они воспитаются и образуются, перешедши ли в Фессалию и сделавшись иностранцами, чтобы и этим быть обязанными тебе? или, не подвергаясь такому переселению и воспитываясь при твоей жизни, получат лучшее воспитание и образование в твоем отсутствии, то есть когда об них будут заботиться друзья твои? Но если твои друзья примут их на свое попечение, по отшествии твоем в Фессалию, то почему не попекутся о них по отшествии твоем в преисподнюю? И ведомо; – как скоро те, которые называют себя твоими друзьями, искренно хотят услужить тебе. Так, Сократ, повинуясь нам воспитателям твоим, не ставь выше справедливости ни детей, ни жизни, ничего другого, чтобы, сошедши в преисподнюю, мочь в свое оправдание сказать все это властям ее. Твой поступок, видишь, и здесь не обещает ничего хорошего, справедливого и святого, как тебе, так и твоим ближним, и по пришествии туда не встретит тебя ничем хорошим. Если ты теперь отойдешь, то отойдешь обиженным – не от нас – законов, а от людей; напротив, если уйдешь и так постыдно воздашь обидою за обиду, злом за зло, нарушив свои обещания и договор с нами и сделав зло тем, которые менее всего виноваты, то есть себе, друзьям, отечеству и нам, то во время твоей жизни будем гневаться на тебя мы, а после неблагосклонно примут тебя наши братья – законы преисподней, зная, что ты, сколько от тебя зависело, умышлял на нашу погибель. Не верь же Критону более, чем нам, и не делай того, что он говорит.

Вот слова, любезнейший друг Критон, которые я, кажется, слышу, как исступленные жрецы слышат флейту! Звуки этих слов так поражают меня, что я не могу внимать ничему другому. Знай же, что ты напрасно бы говорил, если бы стал утверждать что-нибудь против настоящего моего мнения. Впрочем, если можешь сказать более, говори.

КРИТОН. Нет, Сократ, не могу.

СОКРАТ. Так перестань, Критон; сделаем то, к чему ведет бог (стр. 306–316).

Вот как мыслил и чувствовал Сократ – этот тонкий плут, этот ловкий «надувало», тешившийся над легковерием афинян!.. И как его мышление было его верою, – он мученическою смертью утвердил справедливость своего религиозного сознания. Изучать доктрину Сократа, изложенную в беседах, прениях, как сам он излагал ее, – значит не только просвещать свой разум светом истины, но и укреплять свой дух в вере в истину, приобретать божественную способность делаться жрецом истины, готовым все приносить в жертву ей и прежде всего – самого себя.

Вот почему, нисколько не увлекаясь и не преувеличивая дела, но видя его совершенно таким, каково оно есть действительно, – мы смело можем сказать, что г. Карпов, если он кончит издание своего перевода, совершит подвиг столько же гражданский, сколько и ученый. Это великая заслуга перед обществом, это бесценный подарок его настоящему и будущему. Изучение классической древности в новейшей Европе положено краеугольным камнем публичного воспитания юношества, – и в этом видна глубокая мудрость. Есть люди, которые кричат: «Зачем нам нет спасения без греков и римлян? зачем непременно изучать греческий и латинский, а не санскритский или не арабский язык, если уж без древних языков нельзя обойтись?» – Затем, милостивые государи, что связь новейшей Европы с Индиею и Аравиею гораздо отдаленнее, нежели с Грециею и Римом. То родство в двадцатом колене, а это родство – близкое, кровное. Изучение классической древности преобразовало Европу, свергло тысячелетние оковы с ума человеческого, способствовало освобождению от инквизиции и тому подобных человеколюбивых и кротких мер к спасению душ. Законодательство римское заменило в новейшей Европе феодальную тиранию правом, на разуме основанным. Древняя Греция и Рим – страны духа, впервые освободившегося от деспотического владычества природы, представитель которого Азия. Там, на этой классической почве, развились семена гуманности, гражданской доблести, мышления и творчества; там начало всякой разумной общественности, там все ее первообразы и идеалы. Правда, там общество, освободив человека от природы, слишком и покорило его себе. Зато средние века уж слишком освободили его от общества и впали в другую крайность. Теперь настает время примирения этих двух крайностей во имя средних веков и древнего мира; следовательно, Греция и Рим и теперь еще живут и действуют в нас к нашему благу и нашему преуспеянию в осуществлении на деле идеальной истины, которая одна только истина, ибо всякая эмпирическая истина – ложь {6}.