Виссарион Белинский - Москве благотворительной. Ф. Глинки

Лучшим и яснейшим доказательством сказанному может служить то, что не всякий нравственный человек – непременно и поэт. Поэзия, в высшем значении своем, не только не может быть безнравственною, но не может не быть нравственною; всякое художественное произведение непременно нравственно, хотя бы оно и вовсе не имело в виду нравственности, – тогда как мнимо художественное произведение, даже и направленное к нравственной цели, уже не нравственно в высшем значении этого слова, хотя и не безнравственно [5]. Истина везде и во всем одна и та же; но в проявлении своем она различна и особна. В мышлении истина сама себе цель; но искусство достигает истины, только будучи само себе целию и не делая своею целию истины, от которой оно само заимствует и силу, и величие, и святость свою; так же точно, как в действиях благой воли только благо само себе цель, а не красота и не истина (в значении мышления), хотя оно в то же время и прекрасно и истинно. Нельзя поверить добродетели человека, который только говорит о добродетели; нельзя поверить глубокому знанию ученого, который только ведет себя порядочно; нельзя поверить таланту поэта, который только рассуждает в стихах. Поэзия есть воспроизведение действительности: подобно действительности, она говорит фактами, явлениями, образами. Посмотрите на бесконечный океан, на глубокий шатер неба, на опоясанные облаками горы: на них не написано ни одной буквы о величии божием, ни одного предписания о поклонении ему, – а между тем как громко, как внятно и торжественно говорят они душе человеческой о величии господа и каким благоговением, какою любовию исполняют к нему сердце!.. Такова и поэзия: она ничего не доказывает, но все показывает; орудие ее – не силлогизм, а образ; действие ее на человека чисто непосредственное, как действие самой природы. Поэзии не нужно восхвалять добродетель, – надобно показать ее святой образ, и люди полюбят добродетель; поэзии не нужно порицать порок, – надобно только показать его, и сердца людей наполнятся ненавистию к пороку. Правда, поэт имеет право и поучать; но в таком случае, во-первых, он выходит из сферы безусловной поэзии на межевую черту, отделяющую сферу поэзии от сферы религиозного чувства; а во-вторых, он и поучает средствами самой же поэзии – мыслию более отрешенною от безусловной художественности, но все-таки образною и всегда огненною. Притом же, поучая, поэт, так сказать, только временно выходит из своей сферы; оставив ее совершенно, он может приобрести себе не меньшее достоинство провозвестника высоких истин, но поэтом уже перестает быть. И потому нет ничего несправедливее и нелепее, как требовать от него поучения, когда он не расположен поучать, или заставлять его всю жизнь петь одно и то же.

Но всегда ли под «нравственностию» люди разумеют то, что в самом деле есть «нравственность»? и не облекают ли они часто в это громкое слово своих личных и ложных понятий? Где критериум для истинной нравственности?.. Чтоб решить этот вопрос, надо написать больше, нежели сколько дозволяют нам время и место, – яснее и удовлетворительнее, нежели сколько мы можем сделать теперь. И потому скажем только, что необходимый признак, обусловливающий собою нравственность литературного (о художественном мы уже не говорим по причине, выше изложенной) произведения, есть непременно – пламенное одушевление, сообщающееся душе читателя, глубокое и сильное чувство, проявляющееся в живой образности, в огненном слове, в оригинальной и всегда новой мысли даже при старом предмете сочинения. Скажите же, после этого, могу ли я назвать нравственным произведение апатическое, мертвое, бездарное, набитое общими мыслями, взятыми напрокат из любой азбуки? Человек до поту бьется, чтоб уверить меня, что должно любить ближнего, никому не завидовать, помогать бедным и пр.; я не сомневаюсь, я верю, что все это – святые истины; но в то же время я зеваю, я чувствую скуку, а не любовь к ближнему, ибо проклинаю ближайшего ко мне из вс. ех их, то есть сочинителя. Правила истинны, а книга дурна, – и я никогда не назову ее нравственною. Неужели грех смеяться над такою нравственностью? А «Отечественные записки» смеялись и всегда будут смеяться только над такою нравственностию. – Но что сказать о тех произведениях, в которых пошлая, узенькая мораль общежития выдается за чистейшие основания нравственности?.. Например, иной не шутя уверяет, что должно быть почтительным ко всем и каждому, то есть и к честному и к негодяю, потому что не знаешь, от кого можешь получить пользу. Вы смеетесь, читатели, а ведь это так, к несчастию: не в одних нравственных книгах такого рода, но и в действительности, как часто отец называет безнравственною дочь свою за то, что она не хочет выйти замуж за старого, богатого сластолюбца; сына – за то, что тот совестится уверять в своем почтении другое лицо, которое он имеет право считать подлецом! как часто, говорю я, нравственные старики восклицают к безнравственной молодежи, которая, например, не хочет брать взяток и казнокрадствовать:

и прочее… Хороша нравственность! А сколько есть людей, которые от всего сердца убеждены, что это чистейшая нравственность?.. Неужели же не должно нападать на такую нравственность со всею энергиею благородного негодования, со всею желчью сарказма, со всею полнотою презрения?..

Что, наконец, сказать о той нравственности, которая есть только маска, прикрывающая спекуляцию?.. Но довольно… или, говоря словами Милонова, известного сатирика доброго старого времени:

Данная рецензия имеет сложную предысторию. Листок Ф. Н. Глинки «Москве благотворительной» вышел в свет весной 1840 г. и получил положительный отзыв сотрудника «Отечественных записок» М. Н. Каткова (1840, т. X, № 5, отд. VI). С 1841 г. начал выходить журнал «Москвитянин», с первого номера занявший сугубо охранительную позицию; появление нового издания было восторженно встречено Ф. Глинкой («Московские ведомости», 1841, № 16), объявившим о своей полной солидарности с программной статьей С. П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы» (1841), в которой предсказывалась близкая гибель Запада, погрязшего в безверии и безнравственности (пародийный пересказ ее положений см.: «Педант» – наст. т., с. 387–388). Не удивительно, что Ф. Глинка стал одним из сотрудников «Москвитянина». Через некоторое время в «Отечественных записках» (1841, т. XV, № 4, отд. VI) была опубликована рецензия на книжку А. А. Орлова «Малолеток», в которой иронически упоминался ««нравственный поэт» наш, Ф. Н. Глинка», хвалящий журнал, «в котором он сам участвует» (с. 40). Эта рецензия была анонимной, и Шевырев решил, что ее автором являлся Белинский (об этом подлинный автор рецензии, А. А. Галахов, сообщал в письме к А. А. Краевскому от 10 июля 1841 г. – ЛН, т. 56, с. 158). В «Москвитянине» (1841, № 6) появилось обращение «К «Отечественным запискам», в котором Шевырев вступился за «оклеветанного» поэта и, – метя непосредственно в Белинского, – обрушился на «журнального борзописца, не понимающего ни философии, ни эстетики…» (с. 509). Под конец Шевырев заявил, что в «Отечественных записках» начинают «праздновать шабаш поэзии и нравственности» (с. 510).

Читать дальше