Виссарион Белинский - Букеты, или Петербургское цветобесие… Соч. гр. В.А. Соллогуба

Все это очень справедливо и не раз говорилось в «Отечественных записках». Но фельетонист «Северной пчелы» повторил эти мысли, чтоб вывести из них заключение, диаметрально противоположное тому, какое из них само собою естественно должно выходить. Опираясь на том, что шутка должна иметь границы, он хочет совершенно уничтожить в русской литературе шутку и юмор и для этого силится восстановить против них целое сословие. Во-первых, как могут развиться шутка и юмор, когда им заранее предписываются границы? Английский юмор и французская шутливость потому и процветают, что не боятся переходить за границы. И это очень естественно: как можно заставить человека быть веселым, сказав ему заранее, что он будет тотчас оштрафован, как скоро хоть немного зайдет за черту позволенной веселости! Как объясните вы ему, где эта черта?.. Уж хоть бы на англичан-то не ссылался г. фельетонист: если б только сказать нашей чинной публике, как позволяют себе англичане шутить, так она пришла бы в ужас… И немудрено: англичане имеют привычку, вошедшую в их нравы и обратившуюся в обычай, печатать не только то, что они говорят, но и что они думают, – и не об одних теоретических предметах, но и о лицах… Очевидно, что наш фельетонист писал понаслышке об английском юморе. Советуем ему справиться, например, хоть о том, как разыгрывался юмор Байрона насчет Соутэ… Потом словоохотливый фельетонист уверяет, будто бы лучший и чистейший образец шутки и юмора в русской литературе должно видеть – в «Иване Выжигине» и что этот роман, написанный самим фельетонистом, который по этому поводу один и превозносит его, лучше «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголя!!..

В сатирических статьях (говорит фельетонист) я никогда не имел перед глазами какого-нибудь лица, по всегда брал с мира по нитке. В моем «Иване Выжигине», выставляя пороки и злоупотребления, я помещал и к всегда рядом с добродетелью и честностью. В «Иване Выжигине» вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника в противоположность злоупотребителю, благородного, правосудного судью возле взяточника.

Затем г. фельетонист, скромно предоставляя публике сказать, хорошо пли дурно разрешил он эту задачу, присовокупляет, что правила его верны и что молодое поколение писателей, отвергнув эти правила, действует по-китайски, то есть пишет без теней. Как на поразительный пример этой китайской живописи в литературе указывает г. фельетонист на «Ревизора» и «Мертвые души», говоря, что все действующие лица в них – хищные враны, идиоты, паяцы, невозможные в действительной жизни…

Но нам что-то крепко сдается, что г. фельетонист хлопочет тут больше о себе, нежели о чиновниках. Это нетрудно доказать. Он рассуждает об искусстве по-китайски и тех, кто понимает искусство по-человечески, называет китайцами. Он извлек эстетические правила, которые почитает верными и непогрешительными, из сочинений, которых мы нисколько не считаем образцовыми. Поэтому очень естественно, если он думает, что романы и комедии можно писать по рецепту, то есть подле взяточника поставьте бескорыстного судью, подле ленивого хозяина – трудолюбивого, подле вора – честного человека и т. д., и выйдет хорошо. Так писать легко! Но, к сожалению, так писать теперь уже невозможно, потому что таких «нравственно-описательных» романов публика уже не читает и не покупает. Вот это-то горестное обстоятельство и вооружает устарелую посредственность и бездарность против молодого поколения писателей. Им, то есть посредственности и бездарности, хотелось бы не тем, так другим, не мытьем, так катаньем воспрепятствовать молодому поколению писать с талантом; им хотелось бы заставить его писать, как писывали прежде, то есть вместо живых лиц выводить куклы с ярлычками на лбу: вот это, мол, бескорыстие, это благонамеренность, это взяточничество и т. д. Так и был написан «Иван Выжигин», почему все действующие лица его и носят характеристические названия Благонравовых, Честоновых, Вороватиных, Ножовых и т. д. И «Выжигин» имел успех, хотя и минутный, потому что в то время, когда он явился, еще не совсем прошла мода на такую восковую и картонную литературу, еще не все забыли роман Измайлова, в подражание которому был написан «Выжигин» и который назывался «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» [1]: в нем действующие лица также носят характеристические названия Негодяевых, Развратных, Ветровых и т. д. Но этот самый успех и погубил «Ивана Выжигина», потому что об нем все заговорили и начали судить, и таким образом скоро дошли до лучших воззрений на роман, как произведение искусства. Всему свое время, и роман Измайлова был хорош для своего времени. Мы не скажем, чтоб и «Выжигин» воспользовался совершенно незаслуженным успехом, равно как не скажем и того, чтоб он незаслуженно пришел в скорое и конечное забвение. Его заслуга именно в том и состояла, что он спас нашу литературу от наводнения подобными романами, которые так легко писать, не имея таланта, не зная ни действительности, ни людей. После «Выжигина» в нашей литературе пошумел не один роман много получше «Выжигина»; но где они теперь все?.. А между тем все они были необходимы и принесли большую пользу в отношении к нашей юной литературе, они были ее черновыми тетрадями, по которым она училась писать. Теперь она выучилась писать, и публика не хочет знать ее черновых тетрадей, писаниях по линейке. Теперь русский роман и русская повесть уже не выдумывают, не сочиняют, а высказывают факты действительности, которые, будучи возведены в идеал, то есть отрешены от всего случайного и частного, более верны действительности, нежели сколько действительность верна самой себе. Теперь роман и повесть изображают не пороки и добродетели, а людей как членов общества, и потому, изображая людей, изображают общество. Вот почему теперь требуется, чтоб каждое лицо в романе, повести, драме говорило языком своего сословия и чтоб его чувства, понятия, манеры, способ действования, словом, все оправдывалось его воспитанием и обстоятельствами его жизни. Фельетонист «Северной пчелы» довольно справедливо называет Гоголя основателем теперешней литературной школы, но совсем несправедливо упрекает Гоголя в том, будто бы он оскорбляет целое сословие, изображая некоторых его членов негодяями и глупцами. Что же касается до того, что все его герои будто бы дураки, – это решительная неправда. В «Ревизоре» глупы только Бобчинский с Добчинским да Хлестаков; простоват немного наивный– почтмейстер; остальные все умны, а некоторые из них, как, например, городничий, даже очень умны. О них можно сказать, что они грубы, невежды и невежи, но никак нельзя сказать, что они глупы. В «Мертвых душах» глуп один Манилов и простоваты председатель и почтмейстер, а все остальные очень умны, положим, умны по-своему, но все же умны, а не глупы. Потом, если б Гоголь и изображал только одних негодяев и глупцов, это бы отнюдь не значило, что он дурного мнения о целом сословии, но значило бы только, что он мастер изображать одних негодяев и глупцов, которых довольно во всяком сословии. Кто может сказать поэту, зачем он изображает то, а не это? Кто может сказать живописцу, зачем он пишет ландшафты, а не исторические картины, или зачем, пиша ландшафты, изображает деревья кривые и сухие, а не прямые и пышно зеленеющие?.. Когда талант проявляет себя в произведениях исключительно одного рода, называйте его, если хотите, односторонним, но не делайте из его односторонности уголовного преступления…