Сергей Андреевский - Значение Чехова

После освобождения крестьян великая барская литература была развенчана. Чтобы долго с нею не возиться, Писарев сразу посягнул на самого Пушкина… И начались «шестидесятые годы».

Все крупные писатели, застигнутые реформой, возникли еще по ту сторону шестидесятых годов. Теперь они продолжали действовать и развиваться почти в одиночестве. Величайшие произведения Толстого и Достоевского нередко оставались неразрезанными в толстых журналах. Говорить о красоте, о душе считалось признаком сытой жизни и пустой головы. Наступило царство политической сатиры. Властителями дум были Щедрин и Некрасов. Вошли в моду беллетристы-народники. Вообще же каждый роман или повесть должны были непременно иметь политический оттенок, что-нибудь обличать или преследовать общественные цели.

Так длилось почти тридцать лет! Много, много было написано за это время… Но что же изо всего этого осталось сколько-нибудь устойчивого и ценного, по сравнению с теми прежними, вечными писателями?

Несомненно, что и в этот период появлялись талантливые люди. Многие были очень популярны. Они сослужили свою службу культуре и прогрессу. Но, так или иначе, по выражению Амфитеатрова, они «заклали свой талант на жертвеннике публицистических всесожжений». Их имена запишутся в историю словесности и, пожалуй, политики. Зато в сокровищнице искусства едва ли многие из них уцелеют… Следует еще отметить, что за тот же период ярко вспыхнула и широко развилась журналистика, выдвинувшая свои замечательные фигуры, но это уже особый отдел прессы, о котором я не говорю.

В поэзии образовалась пустыня… Казалось, что деспотизму Михайловского и надзору Скабичевского никакого конца не предвидится. И действительно, все прекрасное, как наследие барства, считалось как бы навеки постыдным.

Нужно было нечто феноменальное, чтобы освободиться от этого гнета. Нужно было, чтобы народился какой-нибудь разночинец, почти мужик, выросший в демократической среде, близкий к самым низшим классам общества, и который бы в то же время был с головы до ног естественным, сильным художником.

Таким феноменом явился Чехов.

Грамотное простонародье, городская беднота, студенты, учителя, земские врачи, интеллигенция и пролетариат, т. е. все те слои, в которых легче всего развивается социальное брожение, где заглушается и всего скорее возможен протест, впервые нашли в Чехове своего правдивого изобразителя. Но вместе с тем и тонкие ценители искусства почувствовали в авторе близкого им человека и пленились его дарованием. Произошло необъяснимое и небывалое в нашей литературе слияние демократизма и эстетики.

Вспомните этот центральный монолог для понимания Чехова из его рассказа «Дом с мезонином».

«Медицина была бы нужна только для изучения болезней, как явлений природы, а не для лечения их. Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устраните главную причину – физический труд, и тогда не будет болезней. Не признаю я науки, которая лечит, – продолжал я возбужденно. – Науки и искусства, когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему, – они ищут правды и смысла жизни, ищут Бога, душу, а когда их пристегивают к нуждам и злобам дня, к аптечкам и библиотечкам, то они только осложняют, загромождают жизнь. У нас много медиков, фармацевтов, юристов, стало много грамотных, но совсем нет биологов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся душевная энергия ушли на удовлетворение временных, преходящих нужд… У ученых, писателей и художников кипит работа, по их милости удобства жизни растут с каждым днем, потребности тела множатся, между тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и все клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность. При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать и не буду… Ничего не нужно, пусть земля провалится в тартарары».

Из этих слов вы видите, что Чехов превыше всего ставит стремление не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему. Он ищет правду жизни, ищет Бога и душу. Он сетует, что в сложившихся у нас условиях деятельность поэта и художника не имеет никакого смысла…

Разве это не открытая революция против Михайловского?! Да. Здесь не только была революция, но и совершился переворот.

И я бы выразил мою основную мысль в оценке Чехова такой метафорой. Чехов перехватил в свои руки угасавший факел поэзии, считавшийся в его время пустой бутафорией дворянской литературы, – он с верою взял его в свои руки, в руки бедняка-демократа, разжег его до яркого пламени и передал этот факел всем будущим писателям, без различия сословий и партий, с нерушимым заветом: «Сим победиши!»

По крайней мере, сам Чехов именно этим и победил.

Теперь мне поневоле придется цитировать самого себя.

Пятнадцать лет тому назад, прочитав очередную новую книжку рассказов Чехова, я не удержался и напечатал в «Новом времени» краткую заметку, в которой, между прочим, сказал:

«Как важно иметь искренний талант! И как легко бывает читателю, когда он встречается с творчеством натуральным и свежим, как чистый воздух, как теплая кровь… Не видно никаких досадных примесей: все выходит пропорционально, просто и живо».

Чехов имеет редкий дар свободно выражать то, что ему нужно. Он никогда не плетет околесицы, не вязнет по дороге, не смущается задуманным сюжетом, не боится проиграть в вашем мнении, не щеголяет своими лучшими страницами и не раздражает самого пресыщенного вкуса подозрительным гарниром. И вам читается все подряд, само собою, потому что автор сразу дает вам чувствовать свое равновесие, и вы, после двух-трех страниц, говорите себе: «Слава Богу! С этим человеком можно во всем идти рука об руку, забывая о себе, забывая, что держишь книгу.

Чехов имеет, – продолжал я, – свою обширную и верную публику. Его талант не гремит преувеличенно (и это было бы скорее опасным симптомом), но зато критика отметила его невольно. И пока он напишет требуемую от него „большую вещь“ или проявит „настоящую мощь“, – в нем тем не менее можно видеть общепризнанного наследного принца наших крупных писателей».

Так писал я в 1895 году.

Моя заметка затерялась, но печатные отзвуки ее доходили до меня еще довольно долго. Раньше других пожурил меня В. П. Буренин за скороспелое возведение Чехова в «дофины». Но несколько лет спустя, в «Мире искусства», мне напомнили, что пора бы признать Чехова вступившим на престол.