Сергей Андреевский - Книга Башкирцевой

Вот книга единственная, которая никогда еще не имела себе подобных и едва ли когда-нибудь повторится. Мы знаем много исповедей, дневников и воспоминаний. Большею частью в этих вещах авторы выступают или как рассказчики одного какого-нибудь периода своей жизни, или же как отдаленные наблюдатели и судьи своего прошедшего. Такие автобиографические записки всегда имеют отрывочный характер. Но чтобы кто-нибудь, ранее Башкирцевой, начиная с детских лет, стал записывать свою жизнь непрерывно, всегда по горячим следам, и довел бы эту книгу, полную книгу своей жизни, до самой кончины, и при этом создал цельный и сильный психологический образ – этого еще никогда не было.

Подобный дневник имеет необычайную документальную ценность, совершенно независимо от нашего суждения о самой личности его героини. Как факт действительности, он никогда не потеряет своего интереса. И его никогда нельзя будет вычеркнуть из всегда нам близкой истории человеческих страстей и страданий.

Башкирцева еще в детском возрасте (будьте поэтому снисходительны к ее преувеличениям) пишет: «Читайте же это, добрые люди, и поучайтесь! Этот дневник полезнее и поучительнее всех рукописей, какие только были, есть и будут. Это женщина со всеми ее мыслями и надеждами, с ее ошибками, низостями, прелестями, горестями, радостями. Я еще не женщина вполне, но я ею буду. Меня можно будет проследить от детства до смерти. А жизнь человеческого существа, его целая жизнь, без маскировки и лжи, всегда есть вещь великая и любопытная».

Не породит ли дневник Башкирцевой нежелательных подражаний? Не станут ли вслед за нею и многие другие искать путей к известности посредством простой передачи своей жизни? И не вытеснит ли подобная незамысловатая литература чудесных произведений художественного вымысла?

Нет. Подражать Башкирцевой было бы очень трудно. В сущности, каждый писатель воплощает свою личность в тех или других своих образах. Но чрезвычайно редки случаи, когда бы фокус зрения писателя был так напряженно направлен исключительно на одного себя, как у Башкирцевой.

Поэтому едва ли который-нибудь из них в состоянии передать себя вполне – одного себя и ничего более. Это, во-первых.

А, во-вторых, у Башкирцевой была неизбежная потребность создать свою книгу. Ей положительно диктовала судьба. Башкирцевой некуда было деться от этой роковой потребности самоизображения, потому что, с первых же проблесков сознания, она так неотразимо убедилась в своей значительности и превосходстве, что для нее было немыслимо пройти бесследною. И рядом с этим, раннее предчувствие ранней смерти инстинктивно заставило ее торопиться в дорогу к славе. Она была создана совершенно исключительно, и она проделала свой быстрый и блестящий путь в этой жизни с самоуверенностью и бесстрашием истинной сомнамбулы. Она как бы сознавала свой долг передать свою личность потомству. В этом отношении у нее не было никаких колебаний. Ее окрыляла на это дело какая-то болезненная экзальтация. И в результате – ее необычайно яркая личность сохранилась в ее записках во весь рост, – сохранилась в виде незабвенного, вполне знакомого нам существа.

Таким образом, подлинная повесть одной человеческой жизни, – та интересная книга, которой давно ожидали в искусстве, – написана впервые Башкирцевой. Книга эта оказалась лишенною той отделки, той занимательности, той угодливой планировки материала, какие неизбежно встречаются в произведениях сочиненных, хотя бы авторами этих произведений были завзятые натуралисты. Есть в книге страницы бесцветные, как серые будни, есть факты ничтожные, как житейские мелочи, передаваемые в какой-нибудь частной переписке; есть иногда утомительные по своей повторяемости и однообразию деловые заметки, как, например, заметки Башкирцевой о ходе ее уроков в рисовальной школе. Но все это, будучи подлинным и несомненным, делается интересным, потому что все это составляло частицы невозвратной, кратковременной, мучительной и, в конце концов, замечательной жизни.

Мы уже говорили об отличии дневника Башкирцевой от всех других произведений в том же роде. Добавим еще, что, например, «Исповедь» Руссо, прославившаяся своею бесстрашною откровенностью, не обдает нас такою интимностью, как дневник Башкирцевой. Именно потому, что Руссо философствовал, осуждал себя и каялся. А Башкирцева не знает суда над собою. Она во всем и заранее себя оправдывает. Правда, она бывает иногда более, иногда менее довольна собою, но зато – никогда не заботится о том впечатлении, какое она произведет на читателя. В предисловии она пишет: «Я не только все время говорю то, что думаю, но мне ни на одну минуту и в голову не приходило скрывать то, что могло бы показаться смешным или невыгодным для меня… Будьте же уверены, милостивые читатели, что я выставляюсь на этих страницах вся целиком».

И действительно, Башкирцева раскрывается перед читателем вся, без малейшей утайки. Она пишет большею частью по ночам, затворившись в своей комнате, проливая над своими страницами скрытые от всех слезы. Она вам жалуется на близких ей людей, осуждает их и не церемонится характеризовать их самым нелестным образом. Кипя мыслями и желаниями, недоступными или непонятными для окружающих, она чувствует неизбежную потребность высказаться хотя бы перед кем-нибудь, хотя бы перед каким-то незримым существом, – перед Богом, без которого она не может обойтись, – перед читателем, которого она посвящает в свои молитвы, недоумения, горести, ожидания, планы, суждения, – словом, во все тайники своей души. Она до такой степени ощущает необходимость показать себя всю, что описывает даже свое тело. Один критик распек Башкирцеву за эту откровенность и упрекнул ее в «неблагопристойности». Он поставил ей в особенную вину, что она не постеснялась выдать тайны своего телосложения, будучи семнадцатилетнею девушкою. По мнению критика, это было бы простительно разве только особе, уже «пожившей», а не в ранней молодости. Да, Башкирцева очень смела и самобытна. Она бросает сколько угодно восторженных, необдуманных или, вернее, неухищренных выражений и признаний, предоставляя непонимающим ее рутинным читателям подбирать их и разносить ее. Она рассчитывает на совсем иных читателей, а не на этих. С этими судьями у нее нет никаких разговоров. Она даже как бы нарочно расточает для них великое множество улик против себя. И критик, о котором мы говорили, легко на этом попался. Почтенному литератору следовало бы вспомнить, что Башкирцева умерла не семнадцати, а двадцати четырех лет; что у нее не было ни единого настоящего романа,