Сергей Андреевский - Книга Башкирцевой

а был только один случай самой поверхностной влюбленности; что в ее дневнике нет никаких следов чувственности; что Башкирцева вполне искренно называла себя женщиной только по оболочке (par la peau), несмотря на свою несомненную красоту в ранней юности и на всегдашнюю привлекательность и грацию в остальные годы; что Башкирцева так же верно изображала свою физическую красоту вначале, как впоследствии, после многих лет болезни, давала в своем дневнике обстоятельный отчет о прискорбном для нее изменении ее наружности и скрытых форм тела, и что по всем этим причинам критику следовало бы несколько глубже вдуматься в Башкирцеву прежде, чем бросать ей упрек в неблагопристойности. Мы, впрочем, еще раз увидим ниже, насколько этот критик ошибся в оценке нашей героини.

Литературная форма дневника Башкирцевой вполне самостоятельная. Одна и та же манера, за многие годы, выдержана от начала до конца. Получается замечательное единство впечатления. Вся книга представляется как бы одним сплошным монологом. Мысли и чувства писательницы несутся пред вами таким сильным, всепоглощающим потоком, что внешние события и посторонние лица почти совсем исчезают. Страницы незначительные, о которых мы говорили, правдиво чередуются с развитием сильных моментов душевной и умственной жизни автора. Рядом с наивными поступками светской барышни, с элегантными, но пустыми суждениями аристократки – вы постоянно наблюдаете основную натуру Башкирцевой – серьезную, высокодаровитую и страдающую. Вы видите вполне живую оригинальную женщину известной среды. Она не сортирует своих признаний таким образом, чтобы постоянно и непременно умничать и рисоваться, как это делает, например, Гонкур в своих утомительно франтоватых записках. Правда, иногда у Башкирцевой встречается некоторый задорный шик в тоне ее беседы, но вы скоро привыкаете к этой природной черте ее характера, к ее подчас шаловливой манере, усвоенной у французов. И эти мелкие штрихи только содействуют индивидуализации ее образа. Но преобладающий прием Башкирцевой – небрежная откровенность. Вся психологическая и философская сторона дневника дышит настоящей импровизацией. Живое красноречие Башкирцевой то блещет яркой энергией, то плавно льется, как беспечная беседа, то надрывает вам душу воплями глубокой болезненной тоски, то брызжет заразительною радостью молодости. И все эти переменчивые настроения проникнуты одним и тем же элементом: гордости и силы. Но выше всего – неподражаемая искренность этих страниц, обнажающая перед вами до самого дна внутренний мир автора. Вы так сживаетесь с этим внутренним миром, что когда дневник вдруг обрывается, с пометой в скобках, что через одиннадцать дней Башкирцева умерла, – то вы испытываете ошеломляющее впечатление возникшей пред вами тупой преграды, за которою будто пресеклось течение ваших собственных мыслей…

И вы расстаетесь с Башкирцевой, как с самым близким существом, неизгладимо врезавшимся в вашей памяти. И тут только вы спохватываетесь, что заветная мечта Башкирцевой – оставить по себе память в потомстве – достигнута именно этим дневником.

Закрыв книгу и рисуя в своем воображении бездыханное тело Башкирцевой в ее богатом салоне, поневоле говоришь себе: «Да, эта маленькая мертвая парижанка, дочь русской помещицы, не заурядный мертвец! Она останется в истории…» И трудно было бы найти более поэтический образ для олицетворения грустной тени Башкирцевой, как следующий сон ее, отмеченный ею в дневнике еще в пятнадцатилетнем возрасте:

«Я видела странный сон. Я летела очень высоко над землею с лирой в руках; струны то и дело расстраивались, и я не могла извлечь ни одного аккорда. Я все поднималась; я видела бесконечные горизонты – облака голубые, желтые, красные, смешанные, золотые, серебряные, разорванные, причудливые; потом все делалось серым, потом снова – ослепительным; а я все поднималась, пока, наконец, не достигла такой необычайной высоты, что это было ужасно; но я не боялась; облака казались оледенелыми, сероватыми и блестели, как свинец. Все сделалось неопределенным, а я по-прежнему держала в руках мою лиру с ее слабонатянутыми струнами, и вдали, под моими ногами, виднелся красноватый шар – земля».

Что же такое представляет из себя Башкирцева? Достойна ли она такого внимания, чтобы стоило читать книгу, в которой она рассказывает свою жизнь?

Башкирцева предвидела такую постановку вопроса, и вот что она отвечает в предисловии: «Я, как предмет для любопытства, быть может, ничтожна в ваших глазах, но не думайте о том, что это я, думайте, что это – человеческое существо, рассказывающее вам все свои впечатления, начиная с самого детства». В другом месте она восклицает: «О, мой несчастный дневник, содержащий в себе все эти стремления к свету, все эти порывы, которые будут сочтены порывами пленного гения, если конец будет увенчан успехом, и на которые посмотрят, как на тщеславный бред обыденного существа, если я буду вечно плесневеть!»

Словом, Башкирцева предвидела, что к ее дневнику будет предъявлен вопрос: какое же право имел автор знакомить публику с своею жизнью?

Автобиография может представлять двоякий интерес в зависимости от того, во-первых, кто был автор сам по себе, и, во-вторых, как он изобразил свою жизнь? Для литературы важно только второе условие. И если бы, например, «Дневник лишнего человека» не был измышлен и написан Тургеневым, а был бы в точно таком же виде опубликован подлинным господином Чулкатуриным, то и тогда это самоизображение не только ничтожного, но даже лишнего человека, – было бы замечательным произведением искусства. «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа», – сказал Лермонтов. Именно – «души»: это очень верно сказано. И однако, тому же Лермонтову принадлежит знаменитый стих:

А душу можно ль рассказать?

Да, почти невозможно, или, по крайней мере, – в высшей степени трудно. Вся лирическая поэзия всех народов с основания мира занимается этою задачею. Душу передают стихами и музыкой. Испробованы все приемы. Мы знаем гениальных поэтов, которые во всех своих произведениях ничего другого и не делали, как только рассказывали самих себя. Таковы тот же Лермонтов и Байрон. Но, быть может, обыкновенные подлинные записки проще знакомят нас с чужою душою.

Как бы там ни было, но Башкирцева сумела передать в своем дневнике свою внутреннюю сущность и, следовательно, ее книга должна быть рассматриваема, как выдающееся явление в области литературы, а вовсе не как биография лица, оказавшего те или другие успехи, – создавшего те или другие картины в области живописи. Пусть ее записки составляют наполовину сырой, пространный и бесформенный материал. Главное в том, что цель достигнута: лицо сохранилось в книге живым и целым.

Читать дальше