Шарль Бодлер - Политика & Эстетика. Коллективная монография

Он получил в путь в качестве суточных одну ценную старинную монету из накопленного богатства этого европейского общества. Она имела на «решке» костлявую смерть, на «орле» – погруженную в мечтания меланхолию. Эта монета была аллегорией 258.

Однако это обстоятельство не мешало Беньямину осуществлять «общественно-критическое» исследование с опорой на материализм. Он совершенно естественно соединял поэтические аллегории и товарные отношения эпохи капитализма:

Специфическое обесценивание мира вещей, которое предложено в товаре, является фундаментом аллегорической интенции у Бодлера. Как воплощение товара центральное место в поэзии Бодлера занимает проститутка. Проститутка, с другой стороны, является очеловеченной аллегорией 259.

В «Центральном парке» Беньямин более конкретно высказался о взаимосвязи образа проститутки и фланера и об их месте в творчестве Бодлера:

Проституция овладевает с возникновением больших городов новыми таинственными сущностями. Одна из них – это, прежде всего, лабиринтный характер самого города. Лабиринт, образ которого вошел фланеру в кровь и плоть, выглядит через проституцию словно пестро окаймленным. Итак, первая таинственная сущность, которой она распоряжается, является мифическим аспектом большого города как лабиринта 260.

Беньямин уверен, что сам Бодлер был не фланером, а скорее «собственным импресарио», создавшим вместе с образом фланера свою «мифоманию» 261:

Если представить этот ритм и следовать этим образом работы, то это покажет, что фланер Бодлера ни в коей мере не является автопортретом поэта, как об этом можно было подумать. Важная черта реального Бодлера – именно предписанного его произведением – не включена в эту картину. Это рассеянность. – Во фланере желание смотреть празднует свой триумф. Он может концентрироваться в наблюдении – это дает в итоге детектива-непрофессионала; он может стагнировать в разине. Тогда фланер становится badaud. Подробнейшие представления большого города исходят ни от одного, ни от другого. Они исходят от тех, кто пересекает город, как будто покидая его, отбросив в своих мыслях и заботах. Им подходит картина fantasque escrime; на их конституцию, которая является чем угодно, только не конституцией наблюдателя, посягает Бодлер 262.

В последние годы жизни поэт по материальным причинам не обладал свободой фланера, «не мог как прогуливающийся передвигаться по парижским улицам», и это отражалось в его стихах. Асоциальность проникала в произведения Бодлера, демонстрируя его отстраненность от общества, но при этом, по мнению Беньямина, он не стремился совершенно игнорировать массу. Разнообразные типажи – «фланер, апаш, денди, старьевщик были для него также многими ролями»:

За масками, которые он использовал, поэт сохранял в Бодлере инкогнито… Это инкогнито является законом его поэзии. Его сооружение стихов сравнимо с планом большого города, в котором можно двигаться, оставаясь незамеченным, покрывая блоки домов, ворота или дворы. На этом плане слова, как заговорщики перед началом восстания, точно опознают свои места. Бодлер сам конспирирует языком. Он рассчитывает везде произвести эффект 263.

Для существа этих масок важна была масса:

Ни о каком классе, ни о какой как‐то структурированной коллективной общности не может идти речи. Разговор не о чем другом, как об аморфной толпе прохожих, об уличной публике. Эта толпа, бытие которой Бодлер никогда не забывал, не была моделью ни к одному его произведению. Но она была запечатлена его творчеством как скрытая фигура… это толпа духов слов, фрагментов, начала стихов, с которыми поэт на покинутых проспектах сражается вокруг поэтической добычи 264.

Однако Адорно не считал историчность образа фланера однозначной. Факты, которые Беньямин приводил, доказывая объективность своего образа, вызывали с его стороны критику. Так, объяснение появления пассажей, представленных как необходимый элемент среды обитания фланера ввиду узости тротуаров, Адорно охарактеризовал как «фантасмагоричную объективность». И, ничего не имея против фантасмагории, указал, что частое обращение к ней требует ее теоретической проработки как «объективной историко-философской категории, а не как “суждения” о социальных характерах» 265. Тогда бы «фантасмагоричной» стала и сама работа.

Адорно предостерегал Беньямина от «субъективизации фантасмагории», поскольку литературные примеры являются лишь продуктом личного восприятия авторов книг. Он указывал «на некоторую искусственность и неоднозначность» объяснений образов Бодлера, на «недостаток историко-философских категорий» при обилии «технологических ссылок», не показывающих того, что хочет сказать Беньямин. Наиболее плодотворной у Беньямина Адорно представлялась линия роли товара в капиталистическом обществе: тогда историко-философский и политический мотивы исследования, связанные с идеей фетишизации товара, могли бы быть доведены до фашизма, чтобы акцентировать внимание на связи теории души товара с идеями Маркса 266.

Беньямин писал в ответ, что у него как у «диалектического материалиста» оправданна «инструментализация критики на интерпретации важнейших литературных свидетельств» 267. Беньямин не видел противоречий в фантасмагоричной характеристике товарного хозяйства, поскольку фантасмагория в результате одурманивания товарным хозяйством становилась единственной реальностью 268. Поэтичность и фантасмагоричность были для Беньямина необходимыми чертами его работы о Бодлере. Как он указывал в «Задаче переводчика», перевод должен быть «эхом оригинала». А это значит, что в работе постоянно должен слышаться «лирик высокого капитализма» как выразитель времени: в чертах фланера и среды, где он жил, должны угадываться черты поэта и его творений, пусть и с долей фантасмагории. Интересно в этой связи и замечание Шолема, сказавшего, что Беньямину необходимо уделить больше внимания характеристике Бодлера как фланера 269. Но дело в том, что, размышляя о Бодлере как представителе этого социального типа и симпатизируя ему, Беньямин, очевидно, невольно стал идентифицировать себя с ним. Это затрудняло объективный анализ эпохи и ее характеров.

Критика со стороны Адорно и Хоркхаймера не позволяла Беньямину выйти за теоретические рамки исследований института или вообще уйти от научной работы в публицистику. Адорно, не сомневавшийся в его методологической «солидарности с институтом», отмечал, что марксизм для его работ является не «прагматической ссылкой, но именно теоретической конструкцией». При этом «усредненной оценкой материальных категорий (которые ни в коем случае с марксистскими не совпадают)» Беньямин, по мысли Адорно, не грешил, давая возможность раскрыться «собственным продуктивным мыслям». Однако, по его мнению, Беньямин мог бы принести большую пользу «делу диалектического материализма и представляемым институтом теоретическим интересам», если бы «не заботился о стабильности текста, не опасался его профанации» – поскольку, заметил Адорно в письме к мыслителю, «работа не представляет Вас так, как она должна представлять» 270.