Шарль Бодлер - Политика & Эстетика. Коллективная монография

Философско-исторические размышления Беньямина над произведениями Бодлера, которые должны были лечь в основу третьей части работы, все дальше уводили его от линии, предписываемой ему коллегами. Эти размышления были тесно связаны с представлением о времени в творениях поэта, а именно с понятием сплина. Как выражение опыта сплин, по мысли Беньямина, не предлагал новое, но заставлял обращаться к прошлому. Поэтому в теоретическом плане он был связан с идеей вечного возвращения, увиденной по‐новому, но имеющей много общего с идеями Ницше и Бланки 271. Идея вечного возращения, считал Беньямин, более соответствует большому городу, «делая само историческое событие массовым товаром»:

Она заявляет о себе в момент, когда безопасность условий жизни посредством ускорившейся вереницы кризисов сильно уменьшается. Мысль о вечном возвращении имела свой лоск оттого, что с возвращением отношений в гораздо меньшие сроки, чем те, что предоставляла в распоряжение вечность, больше не следовало считаться со всеми обстоятельствами… Короче говоря, привычка предполагала отказаться от некоторых своих прав. Ницше говорит: «Я люблю короткие привычки», – и уже Бодлер за всю жизнь не был способен развивать твердые привычки.

В таком контексте поэт специфически воспринимал идею прогресса:

У Бодлера едва ли найдут попытку серьезно дискутировать с представлением о прогрессе. Прежде всего потому, что «вера в прогресс», которую он с ненавистью преследует, является ересью, лжеучением, а не обычным заблуждением 272.

Позднее в США Адорно острее стал понимать некоторые идеи Беньямина о взаимосвязи поэтических конструкций Бодлера и реальности товарного хозяйства. Он признал близость собственных идей и суждений Беньямина, но вновь выступил против применения в его работе «фрейдистской теории памяти» для объяснения образов Пруста и Бодлера. С методологической точки зрения, по его мнению, необходимо было обратиться к теории овеществления, «так как всё овеществление является забвением: объекты становятся вещественными в момент, где они зафиксировались, не став актуально современными во всех своих элементах, где что‐то о них забыли». Так, по мнению Адорно, работа Беньямина могла бы достичь «универсальной общественной плодотворности» 273. Впрочем, несмотря на критические замечания по поводу исследований Беньямина о Бодлере, Адорно позже признавал, касаясь единственного опубликованного труда из этого цикла, что «некоторые мотивы у Бодлера» стали «одним из замечательнейших историко-философских свидетельств эпохи» 274.

Полностью воплотиться планам Беньямина по изучению Бодлера было не суждено. Однако имеющиеся материалы – законченные варианты отдельных частей бодлеровских штудий, а также архивные документы и переписка мыслителя – позволяют рассмотреть его методологию с разных сторон. В основе «общественно-критического» взгляда на поэта – подхода Беньямина при изучении его творчества – лежит представление о диалектическом образе литературных конструкций Бодлера и о способе передачи в них либо событий его личной жизни, либо исторических феноменов окружавшей его социальной реальности, либо способа комплексного воссоздания того и другого. При этом предметом исследования Беньямина стали не только содержание литературных конструкций Бодлера, но и способ их передачи, а также исторический контекст и манера работы поэта над своими творениями и своей частной жизни. Этот методологический прием оказался новаторским не только в рамках исследований франкфуртской школы, в значительной мере опиравшихся на марксистскую теорию, но и в рамках всего комплекса исследований по социальной истории.

Возможность мыслить историю вне архива своеобразно сформулирована Вальтером Беньямином в одном из последних его текстов, озаглавленном «О понятии истории» 278.

Архив – это не собрание документов; впрочем, в современности, которую мыслит Беньямин, сам документ переменил свою природу: этнология, история, сюрреализм преобразовали восприятие и природу исторического документа. Отношение указания на что‐то или отношение определенного следа как подтверждения существования некой реальности, присутствия реальности становятся другими, и это новое отношение зависимости документа от самого восприятия реальности является в состоянии шока.

Документ приходит в упадок по отношению к системам производства истинностных положений, или некой системы истины.

Реальность документа заключается собственно в самом восприятии, которое производит отбор, селекционирует, просеивает реальность, бороздит ее, буравит, испещряя множеством «погружений», открывающих взгляд на какие‐то иные горизонты, нежели ценности истины, открывающие восприятию вещную сущность документа.

Таким образом, тот критический анализ фотографии, который дает Бодлер, складывается на основе этого нового понимания двоякого отношения к реальности: имманентная трансцендентность в рисунке и живописи, составляющая сущность искусства, и – с точки зрения фотографии – имманентность имманентности: научность фотографии, ее тяга к деталям и т. п. Фотография отсылает к реальности по ту сторону реальности – к бессознательному, имплицитному.

Этот упадок выражается в распаде единства документа; он ассоциируется также с контролем над механизмами по производству документов. Действительно, как раз вариации реальности в объектах позволяют схватить эту реальность в ее материальности.