Григорий Гуковский - Реализм Гоголя

Рассказ Вельтмана, вообще очень далекий от «Ревизора», не имеет задачи сатирического разоблачения общественного уклада России; это – забавный анекдот, соединяющий гротескную игру образами и слогом (столь свойственную Вельтману вообще) с живыми юморесками довольно добродушного, или, точнее сказать, примиренческого, консервативного характера. Все чиновники у Вельтмана вполне добропорядочны.

В еще большей степени это следует сказать о комедии Квитки. В ней нет и тени сатиры. Это – пустейшая комедия интриги, притом довольно явственно окрашенная в тона рептильной, реакционной идеологии. Чиновники, в ней изображенные, – вполне достойные люди, честные служаки, немного комичные вследствие своей провинциальности, но вызывающие симпатию автора. Начальство попечительно бдит над судьбами всех людей и всячески прославляется. Целая группа идеальных персонажей демонстрирует добродетели господствующего класса. Смеется же автор лишь над модничаньем провинциальных дам да над дурным воспитанием, даваемым девицам в частных пансионах французских мадам. Далее этой вполне булгаринской сатиры Квитка не идет. Кстати, в комедии комплиментируется «Северная пчела» и унижается «Московский телеграф». Заметим также, что отдельные штрихи, внешне сходные с «Ревизором», попадают у Квитки в сюжетный контекст, ничего общего с гоголевской комедией не имеющий. Сюжет Квитки строится на истории добродетельной воспитанницы Петербургского института, племянницы городничего, и собирающегося жениться на ней идеального офицера, служащего по части военных поселений (!). В конце концов сия институтка и выходит за аракчеевского помощника – с благословения своего опекуна, некоего добродетельнейшего помещика, а также своего симпатичного хлопотуна-дяди, он же – городничий. Сюжет осложняется соперничеством идеальной институтки с пошлой модницей, провинциальной кокеткой, воспитывавшейся у француженок.

Что же касается Пустолобова, проходимца, выдающего себя за вельможу, чтобы поживиться и найти выгодную женитьбу, то история о том, как он обманул простодушного городничего, – это лишь одна из комических линий сюжета. Оканчивается эта линия тем, что Пустолобов арестован по приказу губернатора. Реакционная пьеска Квитки поистине ничего общего с «Ревизором» не имеет, если не говорить о двух-трех деталях и о «мотиве», самих по себе ничего не говорящих. У Квитки нимало нет отрицания того мира, той жизни, тех людей, которых он изображает. О развлекательном характере его пьесы говорит даже ее водевильное название: «Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе».

К этому надо добавить давно известное обстоятельство, что рассказ о человеке, которого приняли в провинциальном городе за сановника и ревизора, был ходячим анекдотом времени Гоголя. Этот анекдот связывали с именами известных людей, например Пушкина, Свиньина, М. Глинки, оказывавшихся невольно в роли Хлестакова. [123]Гоголь воспользовался этим анекдотом так же, как им предполагал воспользоваться Пушкин, набросавший план вещи, в основе которого лежал тот же анекдот. Но ведь это не значит, что Пушкин написал бы вещь, близкую «Ревизору».

Возьмем ли мы совсем далекие от «Ревизора» комедии о слугах, которых принимают за маркизов, или же произведения, относительно близкие по сюжету к «Ревизору» (рассказ Вельтмана или комедию Квитки), – от всех этих произведений пьеса Гоголя отличается, помимо всего прочего, одной сюжетной деталью. Это всего одна черта, впрочем именно относящаяся к сюжету, так сказать один мотив. Но уже эта черта совершенно меняет весь смысл всех остальных мотивов и всего сюжета в целом, делает их сверху донизу иными настолько, что достаточно указать на эту черту, чтобы показать полнейшую несводимость «Ревизора» ко всем произведениям как типа комедии Лесажа или «Урока дочкам» Крылова, где тоже слуга фигурирует в качестве маркиза, так и типа комедии Квитки.

Дело в том, что во всех этих произведениях человек более «низкого» общественного положения сознательно и намеренно выдает себя за маркиза, барина, сановника, и только потому его принимают за такового. Все это – пьесы об обмане, а не о такой странной ошибке, какая произошла у Гоголя. Собственно, и пресловутый «мотив» должен быть обозначен не как «одного принимают за другого», а как «один выдает себя за другого». В сущности, то же самое и у Вельтмана; здесь – другая мотивировка, но не менее рациональная и очевидная: на актере три звезды, явный признак вельможи; к тому же он произносит слова пышные и грозные, говорит, что государь – его друг, говорит о своих государственных делах: ничего нет удивительного, что этого грозного человека в звездах приняли за начальство.

У Гоголя как раз наоборот; он делает все, чтобы Хлестакова было как можно труднее принять за сановника, ревизора и т. п. Он снимает все возможные рациональные мотивировки для этого. Хлестаков не только не выдает себя за ревизора, но ему и в голову не приходит, что его принимают за кого-то – до самого четвертого действия; впрочем, и в этом действии после серии сцен взяток Хлестаков начинает соображать далеко не все; он говорит сам себе: «Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье!» Иначе говоря, Хлестаков все еще не догадывается, что его считают ревизором, что его принимают за кого-то другого, и он все еще не понимает, что он нахватал взяток, стал взяточником (отсюда его слова: «Впрочем, чиновники эти добрые люди: это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы…») И лишь Осип, уже в следующем явлении, убеждает Хлестакова уехать, так как он-то, Осип, смекнул, что дело нечисто: «Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли…» [124]

Мало того, Гоголь делает Хлестакова в высшей степени не похожим на сановника: молоденький, вертлявый, щуплый – «сосулька, тряпка», как аттестует его городничий, прозревший в пятом действии: «Ну, что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было похожего – и вдруг все: ревизор, ревизор!» В самом деле – ровно ничего нет в комедии, что бы хоть сколько-нибудь могло служить мотивировкой ошибки: ни внешний облик Хлестакова, ни его поведение не могут служить ею; во втором действии он так трусит Городничего, что, казалось, всякие иллюзии должны рассеяться. А раньше, в первом действии, у самого корня ошибки, – из чего она выросла? Неужто из того, что Хлестаков заглянул в тарелки с семгой, которую ели два Петра Ивановича? Между тем эта «деталь» с семгой и является, собственно, единственным конкретным аргументом по части признания Хлестакова ревизором. Именно по поводу семги Бобчинский заявляет о Хлестакове: «Такой осмотрительный – меня так и проняло страхом», – а Городничий восклицает: «Господи, помилуй нас грешных! Где же он там живет?» – то есть вопрос о Хлестакове-ревизоре уже решен положительно и бесповоротно.