Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Без памяти мы духовно мертвы. Без забвения мы — в душевном плане — калеки. Странная взаимозависимость. Кто не знает, откуда он пришел, не может знать, куда направляется, а кто не способен отрешиться от прошлого, тот равнодушен к будущему. Это относится и к культуре. Когда культурная память исчезает, мы больше не имеем мерила для оценки достижений современности. Если же мы видим только прошлое культуры, у нас исчезает творческое стремление к новому.

Необходимость забвения мы осознаем меньше, чем необходимость памяти. Начиная с определенного возраста все мы боимся болезни Альцгеймера и с тревогой следим за своей способностью запоминать имена. А ведь мы могли бы заметить, с какой беззаботностью дети, хоть мозги у них молодые, забывают то, что им пытаются внушить или поручают сделать. Как раз молодые мозги должны тренироваться в искусстве забвения. Детей ждет впереди так много нового, зачем же им постоянно таскать за собой груз ненужных сведений! Помнить — значит сохранять ценности; забывать — значит сбрасывать балласт. Необходимо и то, и другое, а потому и конфликт между тем и другим неизбежен.

«J’ai plus de souvenirs que si j’avais mille ans», — говорит один меланхолик у Бодлера. То есть: «Столько помню я, словно мне тысяча лет» [132] Первая строка стихотворения «Сплин» («Цветы зла», LXXV) в переводе В. Левика. . Так описывается существование человека, который живет со своим прошлым, как если бы жил на чердаке, до отказа забитом рухлядью.

Да, но какое отношение всё это имеет к Швейцарскому национальному архиву [133] Швейцарский литературный архив в Берне является частью Швейцарской национальной библиотеки. Он был основан в 1991 г. в соответствии с последней волей Фридриха Дюрренматта, умершего в 1989 г. ? Должен ли он представлять собой the nation’s attic, «чердак нации», как англичане не без иронии называют свой Музей Виктории и Альберта [134] Музей в Лондоне, крупнейший в мире музей декоративно-прикладного искусства и дизайна, основанный в 1852 г. ? Ни в коем случае! Дело в том, что такой общественный институт, как литературный архив, должен фундаментальным образом решать обе задачи — и памяти, и забвения. Ведь культурная общественность относится к этим проблемам с удивительной безалаберностью. Подтверждение тому — одно симптоматичное явление. С него я и хотел бы начать.

Вспомните, как в средствах массовой информации употребляется — в связи с литературой — словечко забытый. Чаще всего это происходит так: какой-нибудь журналист вдруг случайно наталкивается на имя умершего писателя, о котором он никогда не слышал, и, не долго думая, поясняет, что речь идет о «ныне забытом» авторе. Ныне забытый — это формула, за которой много чего стоит. С одной стороны, она освобождает того, кто ее использует, от необходимости приложить усилия и познакомиться-таки с неизвестным ему автором. Это «избавительный» аспект формулы, потворствующий человеческой лени. С другой стороны, такая формула безапелляционно предполагает, что будто бы в сфере литературы имеется определенная совокупность произведений, которые пользуются всеобщей известностью. Все то, что к этой совокупности не относится, ныне забыто, а потому, дескать, и в дальнейшем не должно никого интересовать. Если же оно все-таки где-то вынырнет, его нужно попросту смахнуть со стола. Недавно в одной авторитетной газете я прочитал, что произведения Генриха Бёлля ныне забыты. Это заявление, сделанное сухим деловым тоном, равносильно смертному приговору. Вместо того чтобы задаться интересным вопросом, как люди воспринимают и оценивают одного из нобелевских лауреатов через двадцать пять лет после его смерти, этого писателя, вместе со всеми созданными им произведениями, сталкивают в Ничто. Никто даже не задумывается, что выражение «ныне забытый», по сути, противоречит себе же. Потому что о писателе, который действительно забыт, никто таких слов не скажет.

Часто тот же диагноз проецируется в прошлое, с такой же небрежностью. Например, некоторое время назад писали, что будто бы Вильгельм Телль — пока Шиллер не сочинил о нем пьесу — был в Швейцарии совершенно забыт. А что только культ упомянутого деятельного героя (процветавший в Швейцарии на протяжении всего XVIII века и особенно в годы Французской революции) сделал фигуру Телля привлекательной для Шиллера — об этом, конечно, предпочли умолчать. Другой, более близкий нам пример: расхожее представление, согласно которому Роберт Вальзер к моменту своей смерти в 1956 году был совершенно забыт, а заново его открыли только в семидесятые годы. На самом деле критик Макс Рихнер еще в некрологе Вальзеру упомянул о готовящемся издании полного собрания вальзеровских сочинений и завершил свое сообщение замечательной фразой: благодаря такому изданию «уникальность этого поэта (иначе, чем мы, витающего в облаках и иначе, чем мы, бодрствующего) впервые станет вполне зримой, то есть зримой настолько, насколько она этого заслуживает, — тогда как мы пока этого не заслуживаем, нам только предстоит это заслужить». А Вернер Вебер, коллега Рихнера, в эссе по поводу смерти Вальзера говорил о современности этого писателя, пояснив, что современность заключается в самом мотиве бесцельного хождения: «Совершая свой чудесный круговой обход, Вальзер посещает и обозревает наш мир, не задумываясь о его конечной цели и происхождении, с бережностью на грани изысканности; <���…> и чем точнее и подробнее Вальзер изображает и именует то или иное место, тем больше это место растворяется в безграничном Универсуме. Вальзер — поэт нарушенной перспективы». На двух самых ярких литературных критиков, которые были в тогдашней Швейцарии, произведения Вальзера произвели настолько сильное впечатление, что они почувствовали чуть ли не невозможность сформулировать это впечатление средствами языка — и все-таки оба публично взялись за такую задачу. Разве так пишут о забытом писателе?

Ныне забытый / тогда уже забытый — в такого рода выражениях всегда чувствуется излишняя самоуверенность говорящего. Кто ими пользуется, словно претендует на то, что уровень его знаний — общая для всех норма. Поэтому на эти формулировки стоит обратить внимание. Не для того, чтобы вступить в дешевую журналистскую перепалку, но чтобы разобраться в вопросе, что вообще означают понятия памяти и забвения применительно к сфере литературы.

Сохранение литературы в памяти, как и ее забвение, никогда не происходит на одной общей «платформе». Мы тут имеем дело со сложной системой разных инстанций и заинтересованных лиц, которые связаны между собой, но как именно связаны, сразу не разберешься. Уже в медийном поле публичности имеются большие различия между газетными сообщениями, где упоминаются только «модные» писатели и литературные премии, и культурной журналистикой, которой занимаются специалисты. Те писатели, которые в первой сфере считаются забытыми, во второй могут причисляться к кругу признанных, авторитетных авторов. Еще резче обозначены различия между медийным и академическим миром. В университетских кругах то обстоятельство, что какой-то писатель будто бы забыт, может стать дополнительным стимулом для изучения его творчества. Конечно, у каждого поколения имеются свои литературные кумиры, чьи имена мелькают всюду (от семинара по германистике до телевизионного обзора новостей, от литературных приложений до бульварных листков) и которые вскоре попадают в канон авторов, изучаемых в школе. Кафка и Камю — после Второй мировой войны, Фриш и Дюрренматт — в шестидесятые годы, Ингеборг Бахман и Пауль Целан — в семидесятые, Томас Бернхард и Хайнер Мюллер — в восьмидесятые; и еще, параллельно им всем, Гюнтер Грасс — как бегун на длинные дистанции. Думаю, именно существование таких фигур-маяков порождает иллюзию, будто существует поддающаяся четкому определению коллективная память, а уверенность в наличии этой памяти с неизбежностью порождает диагноз: «Ныне забытый…»