Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Часто юноша не дает ментору возможности произнести даже одну фразу, что нам удобно проследить по начальной сцене вальзеровского романа «Семейство Таннер», несомненно задуманного как персифляж «Прихода и расхода» Фрейтага. Как бы редко роман Фрейтага ни обсуждался в эпоху модерна, писателями эпохи модерна, он продолжал оставаться воплощением того искусства и той морали, с которыми хотели расстаться новые авторы. В этом смысле роман «Приход и расход» был важен и для «Будденброков» Томаса Манна. Созданный Фрейтагом апофеоз купеческой конторы — канцелярии, наполненной усердными и проворными писцами, — отбрасывает тень даже на произведения Кафки. Так вот, в первых трех предложениях романа «Семейство Таннер» перед нами на секунду появляется знакомая фигура бюргерского ментора:

Однажды утром молодой, смахивающий на мальчишку человек зашел в книжную лавку и попросил, чтобы его представили хозяину. Чего он пожелал, было исполнено. Книготорговец, пожилой господин весьма достойного вида, строго взглянул на пришельца, стоящего перед ним не без робости, и дал понять, что тот может говорить [206] GW. IV. 7. — Примеч. П. фон Mamma. .

Традиционная иерархия здесь полностью соблюдена, вплоть до таких деталей, как телесная внушительность хозяина магазина и противоположная по смыслу характеристика внешнего облика юноши. Никому из читателей не пришла бы в голову мысль, что этот тщедушный юноша уже в следующий момент начнет произносить речь (занимающую в книге три страницы), в буквальном смысле представляющую собой нагоняй ошеломленному хозяину магазина. Но именно так все и происходит.

Сама возможность такого противо-слова важнее, чем его конкретное содержание. Адепт присваивает роль ментора, а настоящего ментора принуждает стать адептом. При этом вальзеровский юноша прямо-таки фонтанирует мудрыми мыслями и прозрениями и формулирует их с той же неопровержимой отчетливостью, которая характерна для традиционной менторской речи. Юноша даже еще менее склонен терпеть возражения, чем традиционные менторы, которые, как правило, принимают во внимание неискушенность своего собеседника. В тех случаях, когда вальзеровский юноша не избавляется от менторской речи посредством собственного противо-слова, он избавляется от нее посредством бессловесного игнорирования, то есть, можно сказать, посредством грубого прерывания коммуникации. В «Семействе Таннер» этот второй способ проявляется, например, в поведении Симона по отношению к его старшему брату Клаусу — успешному (в бюргерском смысле) ученому, который, как там говорится, «в жизни обрел твердую, внушающую уважение почву под ногами» [207] GW. IV. 10. — Примеч. П. фон Mamma. . Клаус беспокоится о Симоне, чувствует, что обязан выступать по отношению к нему в роли отца, и потому вновь и вновь пытается пичкать его многословными поучениями. Первый раз это случается спустя несколько дней после упомянутого выше появления Симона в конторе книготорговца, когда юноша (это стоит отметить) бросил такую фразу: «У вас, господин книготорговец, я определенно мог бы задержаться на многие годы» [208] Там же. — Примеч. П. фон Mamma. . Так вот, теперь Симон получает от Клауса требовательно-поучающее письмо, где, среди прочего, говорится:

Сделай же хоть раз что-то такое, что могло бы тебя оправдать в наших глазах, побудило бы нас все же поверить в тебя, в том или другом смысле. <���…> Потерпи, заставь себя три или четыре года, которые пролетят очень быстро, заниматься ответственной работой, слушайся вышестоящих, покажи, что ты способен чего-то добиться, а еще — что ты человек с характером; и тогда перед тобой откроется путь <���…>. Еще есть время, чтобы ты стал выдающимся — в смысле деловых качеств — коммерсантом; и ты даже не представляешь себе, в какой мере именно коммерсант располагает возможностью организовать свою жизнь так, чтобы она в принципе строилась на основе жизнелюбия [209] GW. IV. 13 f. — Примеч. П. фон Mamma. .

Симон, однако, в тот самый день увольняется из книжной лавки, а перед уходом произносит перед почтенным книготорговцем еще одну пламенную речь, которая начинается изысканной фразой: «Вы меня разочаровали, только не делайте такое удивленное лицо, изменить уже ничего нельзя, сегодня я увольняюсь из вашего заведения <���…>» [210] GW. IV. 15. — Примеч. П. фон Mamma. . Уже одна эта фраза показывает, что обе роли здесь вывернуты наизнанку. Вернувшись домой, Симон находит процитированное выше письмо. И не отвечает на него. Поучение просто скатывается с юноши, как с гуся вода. Точно так же реагирует он — в конце книги — на длинную речь брата. Симон, правда, выслушивает эту речь до конца, но потом не отвечает ни на один из его аргументов, а говорит только: «Почему ты предаешься заботам в такой чудесный день, когда достаточно одного взгляда вдаль, чтобы раствориться в ощущении счастья?» [211] GW. IV. 306. — Примеч. П. фон Mamma. Одна эта фраза обессмысливает всю воспитательную акцию Клауса, вместе с ее моральным фундаментом.

То, что Симон в разговоре с братом упоминает счастье, для творчества Вальзера имеет центральное значение. Не разобравшись с этим, нельзя понять, почему в вальзеровских произведениях мы так часто сталкиваемся с менторами и их речами, а также с противо-словом. Счастье, которое подразумевается в процитированной фразе — счастье одного-единственного дня, — часто становится ключевым аргументом вальзеровских юношей. Идея такого счастья резко контрастирует со столь же однозначной идеей жизненной цели в речах менторов. Концепция счастья, как ее понимают вальзеровские юноши, не совместима с характерной для менторов концепцией цели. Бюргерский ментор, как мы уже говорили, указывает молодым людям на цель, ожидающую их в будущем: успешную жизнь в бюргерском обществе. Менторы тоже оперируют понятием счастья, но истолковывают его совсем по-другому. Как Христос не мог помыслить свою цель в потустороннем мире, не отождествляя ее с наивысшей мерой блаженства, так же и бюргер не мыслит свою цель в посюстороннем мире без соответствующей ей наивысшей меры счастья. Ведь педагогическая модель оправдывает себя лишь в том случае, если достижение жизненной цели обеспечивает и максимум счастья. Поэтому бюргерские рассказчики всегда связывают момент, когда цель достигнута, с эротическим ликованием и сексуальным вознаграждением. Супружеское ложе молодоженов служит на земле эквивалентом небесного рая. Этого требует символический язык такого рода повествований [212] Поразительный в своей отчетливости пример тому — заключительные фразы романа Готхельфа «Ули-работник» ( примеч. П. фон Mamma): «Да, дорогой читатель, Вренели и Ули теперь пребывают на небе, то есть живут в ничем не омраченной любви, с четырьмя сыновьями и двумя дочками, которыми их благословил Господь; они живут в возрастающем благосостоянии, ибо благословение Господа остается с ними, и их имя пользуется доброй славой в стране, далеко вокруг оно видно, словно записанное в горних высях, поелику и помыслы их возвышенны и заслуживают того, чтобы их имя было записано на небе! Возьми это себе на заметку, дорогой читатель!» .