Внутренний СССР - Медный всадник — Это ВАМ не Медный змий...

Революция 1917 г. в России началась в период смены отношений эталонных частот биологического и социального времени. Левак Евгений в период, предшествующий наводнению находился на левом берегу. Нева, как образ реки времени пошла вспять, т.е. левый берег стал правым и Евгений — инвалид правого полушария — естественно устремился к левому берегу. И не случайно именно в этот период средствами массовой информации, полностью подконтрольными еврейству, усиленно проводилась подмена кода образа правизны всех явлений социальной жизни (правда, справедливость, правильность, управление) на код левизны. Другими словами, все левое объявлялось прогрессивным, а правое — консервативным. Так в умах людей закреплялся смысловой абсурд, поскольку “левые” по существу вынуждены были бороться за правое дело до тех пор пока И.В.Сталин к концу этого безумного периода подмены понятий, совпавшего с началом второй мировой и Великой Отечественной войны, не поставил все на место: ”Наше дело правое, победа будет за нами!”.

Столь быстрая смена понятий, совершенная не без активного участия еврейства, дорого обошлась России. Но не сделала она счастья и самому еврейству:

Несчастный

Знакомой улицей бежит

В места знакомые.

Евгений “достиг” не просто бывшего правого берега: он перебрался на правый берег острова , который и поныне называется Васильевским. Остров же, как было показано в расшифровке первой части поэмы, — естественный образ вершины толпо-”элитарной” пирамиды. Другими словами, мечта Евгения была не так уж и бескорыстна: в ней прежде всего выражалось стремление еврейства приобщиться к управленческой “элите”, в которую многие его представители были вхожи задолго до революции несмотря на закон о “черте оседлости”. Отсюда “ в места знакомые бежит ”. Известно, что в ходе революции и гражданской войны стремление еврейства занять ключевые посты в сфере государственного управления бывшей России было реализовано, но какой ценой? Многие из них и по сей день не способны “узнать” плоды своих управленческих деяний. В поэме же Евгений:

Глядит,

Узнать не может. Вид ужасный!

Все перед ним завалено,

Что сброшено, что снесено;

Скривились домики, другие

Совсем обрушились, иные

Волнами сдвинуты; кругом

Как будто в поле боевом,

Тела валяются.

“Великое царство” было основательно разрушено, но не погибло, как об этом поторопились оповестить всех посвященных сакральной надписью на стене Ипатьевского дома вдохновители мистической акции по уничтожению одного из трех символов русской государственности — монархии. Уничтожая посредством “не помнящего ничего” еврейства этот символ, Хозяин-Перевозчик самоуверенно полагал, что в соответствии с древнеегипетскими канонами уничтожает тем самым и величественное здание российской государственности.

Евгений

Стремглав, не помня ничего,

Изнемогая от мучений,

Бежит туда, где ждет его

Судьба с неведомым известьем,

Как с запечатанным письмом.

Другими словами, конечная цель бездумной разрушительной деятельности еврейству неведома. Так было в начале ХХ столетия после Октября 1917 г.; тоже самое можно наблюдать и в конце его — после Августа 1991 г. Внутренние запреты, наложенные Торой и Талмудом, закрыли способность видеть и понимать развитие возможных вариантов будущего прежде всего для самого еврейства. Снятие этих запретов и постижение их сути означает утрату рассудка и гибель Евгения. В этом — основа содержания второй части поэмы. А пока:

И вот бежит уж он предместьем,

И вот залив, и близок дом…

Что это?…

Он остановился.

Пошел назад и воротился.

Глядит… идет… еще глядит.

Вот место(,) [46]где их дом стоит;

Пушкин точен: дом не “стоял”, а по-прежнему “стоит”, но Евгений его не видит. Почему? То ли потому, что “сонны очи он наконец закрыл”, да так до сих пор ими, закрытыми и смотрит на мир? То ли все дело в изначально неверно выбранных для него (кем?) ориентирах, которые исчезли в процессе смены отношений эталонных частот биологического и социального времени, но без которых еврейство неспособно отличить мир реальный от вымышленного, иррационального? А ведь это первый признак шизофрении, сумасшествия. Ориентира в поэме отмечено два:

Вот ива. Были здесь ворота,

Снесло их видно.

Ива осталась; ворота исчезли. Итак, утраченный ориентир — ворота, поскольку с их исчезновением начались необратимые процессы изменения в поведении Евгения. О том, что дом, возможно даже основательно разрушенный, не исчез сказано выше:

Скривились домики, другие

Совсем обрушились, иные

Волнами сдвинуты;

Постараемся понять, что могут означать ворота, не как дворовая постройка, а как некий мистический ориентир-символ, играющий особо важную роль в процессе мировосприятия и формирования мировоззрения еврейства. Наша задача облегчается тем, что после смены отношений эталонных частот биологического и социального времени многие символы такого рода “всплывают” с уровня подсознания еврея, обретая лексические формы доступные даже его мере понимания. Ниже приведенные откровения на затронутую здесь тему интересны тем, что они сделаны человеком, который, по его собственному признанию, в определенное время “стал себя чувствовать так же уютно, как Дантес в России после убийства Пушкина”.

У ворот города

Оставьте камни прежней тишине.

Мираж тоски опередил ворота,

Как неизвестный всадник на коне,

Сместился миг, в котором свет, звук, знак

Изображают въезд, проезд и выезд,

Где нет пути, но есть копье и флаг,

Где изнутри сомненье, как извне,

Венчается созвучием единым,

Где зреют камни в прежней тишине,

Жизнь перед смертью,

Раб пред господином.

Этими стихами открывается книга Владимира Шали “Свобода исчезновения”, Информационно-издательское агентство “Лик”, СПб, 1993 г. Здесь ощущается ассоциативная связь, между “воротами” и “всадником на коне”, вывести которую на уровень сознания можно из следующей притчи, приведенной в книге:

Однажды спросил странник: “Уже который раз я возвращаюсь из пустыни, а ты все так же одинок. Ты всегда у ворот города, и не поймешь, ты входишь в город, или выходишь из него”.

Я ответил: “Скажи, странник, можно ли назвать пустыню смертью, а город жизнью?”

Странник сказал: ”Если человек умер в песках — пустыня смерть. Если человек вошел в город и напился воды — то город жизнь”. Тогда я спросил: “Но можно ли назвать пустыню смертью, а город жизнью, если человек, умирая в пустыне, остался жив, пришел в город, напился отравленной воды и умер?”

“Нет, — ответил странник, — если человек напился отравы в городе и умер — то город смерть. Если человек пришел из пустыни живым — пустыня жизнь”.